- Я действительно боюсь. Я не знаю, что со мной происходит в последнее время. Боюсь сойти с ума. – прошептал он и я заметил, что тонкие пальцы нервно стиснули уголок книги.
- От чего?
- От всего, что происходит. Между нами. Ты нравишься мне, Карл, но я боюсь перейти черту. Потому что боюсь потерять себя и вновь почувствовать, что ступил не на ту дорогу. А ещё – я просто боюсь тебя. Не знаю, почему.
Зато я знал. Понимал, что все те похотливые ублюдки, что домогались его, подсознательно соединялись для Габриэля в каждом следующем лице, испытывающем к нему желание. И чем больше таких людей, тем хуже у него обстояло дело с любовными отношениями. Он не знает этого, потому что просто не может это осознать.
- Я сам плохо понимаю, что происходит – словно нахожусь в бреду, но…прошу, не держи на меня зла. Это всё, что я хотел сказать.
Держать зло? На тебя? Идиот, да я люблю тебя так, что хочется головой об стену биться!
- Прощай.
Что значит «прощай»?! Снова хочешь меня бросить?!
Габриэль слабо вскрикнул, когда я схватил его за плечи и притиснул спиной к стеллажу, впиваясь в изумленно раскрытые губы безумным, отчаянным поцелуем. Мне было всё равно, если нас застанут, я окончательно потерял разум за считанные секунды и чувства ко мне вернулись лишь от грохота книг, которые выпали у меня и Габриэля из рук. Но что это были за ощущения! Вновь чувствовать его горячие губы и дыхание на своем лице, ощущать запах уставших от собственной сладости цветов. Господи, я хочу пребывать в этом состоянии вечно! Мой рай в кольце его объятий. Подари мне лишь этого ангела, только его. Большего мне и не надо.
Обхватив руками голову и путаясь пальцами в золоте волос, я целовал его в смятенные, горящие губы, слыша учащённое дыхание и как он судорожно хватается за одежду на моей груди, неосторожно срывая цепочку с крестом. Дрожь. Паника. Страх. Желание. Страсть. Потом снова страх…
Сжимая в ладонях его лицо, я покрывал поцелуями раскрасневшиеся от возбуждения щёки, чувствуя в ответ не менее жаркие, испуганные своей смелостью лобзания, ощущал мягкие ресницы, опущенные веки и приоткрытый в экстазе рот. Лгун, лгун, лгун, только посмей ещё раз сказать, что не любишь меня. Не так целуют нелюбимых, не так льнут телом и чувствами к похотливым чудовищам. Ты только мой и больше ничей. Весь, без остатка. Твоя боль, твоя любовь и твой страх – всё это только моё и твоё. Не забывай об этом.
Внезапно он вздрогнул и, оттолкнув меня, быстрым шагом – почти бегом – зашагал в другой конец ряда. Растерявшийся и ещё не отошедший после того жаркого наваждения, в котором находился, я недоумённо смотрел ему вслед и лишь спустя пару секунд услышал шаркающие шаги с того конца ряда, откуда я пришёл.
- В чём тут дело, что за грохот? – из-за поворота показалось сморщенное лицо смотрителя, а следом и его сгорбленный старческий стан в чёрном подряснике.
- А… – я застыл, будучи не в силах вымолвить ни слова.
- Ну? – нетерпеливо повторил библиотекарь.
- А… Извините, сэр, не удержал стопку и они рассыпались… – я указал пальцем наверх, – …Когда я доставал книгу.
- Дурак, это же бесценные собрания сочинений Папы! Если они порвутся хоть на краю, я с тебя шкуру живьём спущу! – угрожающе проскрипел старик.
- Нет-нет, всё в порядке, они просто рассыпались, не о чем беспокоиться, я всё приберу! – поспешил заверить его я, думая, что только с библиотекой мне проблем не хватало. – Старик, ворча, заковылял обратно за свою конторку, а я – будучи всё ещё слегка ошарашенным, начал собирать рассыпанные фолианты. Книга с закладками, которую Габриэль собирался взять, тоже осталась среди них. Средней толщины, в красном переплёте из тонкой кожи. Новый завет.
Открыв на одной из закладок, я прочёл:
«Хоть я и говорил на языке людей и ангелов, но не дано мне было любви. И стал я словно звенящей медью или же бренчащим кимвалом. И хоть я и имел дар предвидения, и понимал все тайны, и даны мне были знания... И хоть имел я силу, способную рушить горы, но не дано мне было любви. И был я ничто. А сейчас пребывают во мне и сила, и надежда, и любовь. Но величайшее из них – есть любовь»[5] . – от этих строк я ощутил еле ощутимую ноющую боль в груди и, машинально прижав к ней руку, понял, что мой крест исчез. Вот чёрт, только этого не хватало. Если я его не найду, то меня могут отчитать за несоблюдение ношения формы, а я, как назло, обещал ректору быть пай-мальчиком.
В итоге, исходив ряд вдоль и поперёк, я ничего так и не обнаружил и, остановившись в конце ряда, ненадолго впал в прострацию, пытаясь вспомнить, где я мог его потерять.
Из забытья меня вывел быстрый и легкий звук шагов и, появившийся из-за стеллажа человек едва не врезался в меня и затормозил в сантиметре от моей меланхоличной туши, привалившейся к полкам.
Я не поверил своим глазам – это снова был Габриэль. Увидев меня, он расширил глаза и беззвучно задвигал губами, силясь что-то произнести, но не имея возможности от удивления.
Растерянно заморгав, я машинально протянул ему книгу, а он – в ответ подняв правую руку, разжал ладонь, и я увидел слабо блеснувшее в тени серебро креста.
- Я…случайно…- наконец выдавил он, но мне не нужны были оправдания. Обняв его, я не встретил никакого сопротивления и, зарывшись лицом в ароматные волосы у нежной шеи, подумал:
«Но величайшее из них – есть любовь…»
Мы ожили. Мы любили друг друга. Габриэль, как мне казалось, наконец-то смирился с тем фактом, что просто друзьями мы быть не можем. Слишком уж много личного и тёмного было между нами. И тут не только от меня зависело всё положение. От Габриэля тоже. Он просто уже не мог относиться ко мне как прежде после всего того, что нам пришлось пережить вместе. Не так уж и много вытерпели, скажете вы, но для нас – как для меня, так и для него – даже это малое отняло неимоверно много душевных сил и здоровья. Но я ни минуты не жалел об этом, ни об одном поступке, ни об одной своей ошибке. Даже о том, что мне пришлось совершить, чтобы окончательно освободить Габриэля от его демонов – совершенно безрассудный, безумный поступок. Я уничтожил корень его внутренней боли, этот сад зла. Я сжёг его.
После того случая в библиотеке я словно очнулся от долгого и тяжкого сна. Я был счастлив, по-человечески счастлив. Габриэль по-прежнему был тих и задумчив, но его задумчивость уже не носила характер черной меланхолии. Я знал, что он всё ещё колеблется и сомневается, но внутренне уже сдался и даже получает удовольствие от того, как всё складывается. О, Габриэль, мой милый Габриэль – что же ты делаешь со мной…
Каждый раз, находясь рядом с ним, порой случайно касаясь пальцами его руки, например, в переполненном до отказа коридоре, я ощущал, что горю, словно осужденный на смерть еретик. Только это уже была не мучительная казнь, а приятный, согревающий огонь со сладостной толикой нетерпения.
Порой, когда он замечал это, то немедленно отводил взгляд и на шелковистых щеках медленно проступал едва заметный румянец. Помнится, глядя на это, мне в голову взбрела совершенно глупая, по-детски непосредственная мысль: «Удивительно – у него даже нет щетины! И впрямь, как ангел. А если она и появляется, то, наверняка, мягкая и почти не колется».
Я старался не пугать своего нерешительного друга желаниями, которые пробуждались во мне, стоило лишь увидеть обнаженный участок жемчужного оттенка кожи – его кожи, будь то мочка уха из-под золотой шевелюры или запястье с тонкими венами из строгого рукава сутаны. Но порой я всё же терял контроль над собой: не успевая подумать, внезапно хватал его за руку или плечи. Возвращал к реальности меня лишь читающийся в голубых глазах вопрос или легкий испуг и необходимость вести себя должным образом, находясь среди людей, чтобы не вызвать ненужных подозрений.
Хотя Габриэль и принял мои чувства, он всё ещё боялся близости, поэтому я старался обходиться с ним как можно нежнее, несмотря на то, что в моём представлении с мужчиной так носиться не пристало. Но Габриэля и нельзя было назвать типичным мужчиной. Он был…слишком не уверен в себе, слишком раним и чувствителен к боли, несмотря на то, что любил её, как я уже уяснил из нашей с ним первой ночи. Поэтому я не решался прикасаться к нему. Я боялся что-то сломать в этой хрупкой, хрустальной организации. Пожалуй, лишь благодаря своим отношениям с Габриэлем я научился терпению и самоконтролю. Никогда бы не подумал раньше, что этот тонкий юноша, этот болезненный ангел может воспитать в ближнем своём такую чудовищную силу воли. Лишь в минуты взаимного наваждения я давал волю своим чувствам и заставлял умолкнуть здравый смысл. И эти минуты были бесценны и по-настоящему восхитительны.
