Я очень удивился, когда Парис согласился поехать со мной в Шеффилд. Правда, как он уточнил – лишь на неделю, но это уже было неважно. Мне было сказано загнать его в нужное место – я загнал. Больше всего на свете я мечтал, чтобы все от меня отстали. Мне стала безразлична судьба брата. Мне было всё равно, что он чувствует, мне было всё равно, даже если бы его убили. Мне было всё равно.

С самого начала на Париса была неадекватная реакция: дворецкий уставился на него, как загипнотизированный, а Эмма и вовсе чуть не свела всё к конфликту. Но это говорили скорее её нервы, чем что-либо ещё. Это была нормальная реакция. Парис и впрямь был хорош, как греческий бог. Как я уже знал, неотъемлемой частью его неотразимости – той, поначалу непонятной мне, сладостью – являлся порок, искушённость в вопросах плоти. Сам о том не догадываясь, он вёл себя так ненавязчиво эротично, играя чувствами других, что люди впадали в недоумение, почему этот вроде бы скромный юнец вызывает у них такое волнение и массу непонятных эмоций. На меня эта его сила действовала немного по-другому, и то, должно быть потому, что я был его братом и не мог влюбиться в него в самом крайнем смысле этого слова. Хотя меня, несомненно, тянуло к нему. Другой же половиной своего сердца я ненавидел его, он раздражал меня.

Но в возвращении в Шеффилд были свои плюсы – я снова мог видеть Софи. И она, как всегда, поддерживала меня в моих действиях и не давала упасть духом.

«Мне тоже не по душе все эти ухищрения, но ради общего блага мы должны сделать это», – с тяжким вздохом говорила она, одаривая меня своими безобидными ласками, когда мы оставались одни.

Начинался сезон охоты. Мне всегда нравилось это занятие, поэтому я был рад возможности выпустить в стрельбе всю свою накопившуюся злобу и грусть. Губительные чувства эти разрушали меня изнутри, делая существование невыносимым.

На второй день охоты нас ждал сюрприз: Иэн привёз Париса в седле и сказав, что ему срочно нужна помощь, удалился в свою комнату, оставив брата на попечение Эммы, горничных и лекаря. Брат был без сознания, весь в земле, с разодранным плечом и – непонятно почему – со стёртыми в кровь запястьями.

Его я увидел на ногах на следующий день, вернее – ночь.

Я засиделся за книгой позже обычного и уснул на ней, а проснувшись, решил немедленно вернуться в свою комнату. И вот на лестнице я и встретил его. Он был в плаще и с саквояжем в руках – все его вещи, которые он взял с собой.

Когда я спросил его, куда он собрался в таком виде, он не ответил, а когда я попытался его удержать за руку – ударил по ней, заявив, что уезжает – и немедленно. Я тогда подумал, что он повредился рассудком, упав с коня. На все мои вопросы он мрачно твердил, что это не его семья и что он здесь не останется ни секунды. Едва уговорив его подождать до утра и не пускаться ночью в путь, я отвёл его в отведённую ему комнату. У меня было к нему дело.

В первый день охоты Софи вручила мне бумагу о регистрации места проживания. Я должен был любой ценой уговорить Париса подписать её – и чем скорее, тем лучше.

Он, конечно же, отказался её подписывать, и тогда я пустил в ход грязный козырь. Я сказал, что сдам его любовника в Скотланд-Ярд, если он не сделает то, о чём я его прошу. Я хотел разлучить их.

«Почему ты так со мной поступаешь?! Зачем тебе это нужно, Габриэль?!» – вопрошал он. В тот момент он был таким непривычно беспомощным, таким сломленным, что мне стало не по себе. Мне стало горько и мерзко от себя самого, но я должен был сделать это ради тех, кто был моей семьёй. Семья – это единственные люди на земле, которые любят тебя по-настоящему и будет любить неизменно. Пускай даже иногда приходится совершать такие вот ужасные вещи. Всё проходит и вновь воцаряется мир и покой. Жизнь похожа на океан: затишье всегда бывает перед бурей и после неё. Сейчас мне нужно было пережить бурю.

Я остался непреклонен, и Парис ударил меня. Я стерпел, зная, что ему нелегко. И он подписал бумагу. Тогда он словно погас, перегорел, оставив от себя прежнего лишь пустую оболочку.

За своё предательство я был вознагражден ласками Софи, но они уже не радовали меня так, как прежде. Говоря честнее, я ничего не испытывал, чувствуя её поцелуи и слушая её сладостные речи в свой адрес. Я был преисполнен смуты и ненависти к самому себе. Я чувствовал, что ступил на ошибочный путь, но, словно по инерции, продолжал идти по нему, плутая всё больше и больше в чаще собственных ошибок. Я предал своего брата, я был влюблён в его наставника и каждую свободную минуту предавался мимолётному греху с замужней женщиной – Евой, склонившей меня вкусить яблоко раздора со своей нежной руки. Я стал Каином.

На следующий день я отправился в Лондон, дабы известить прежнего опекуна о решении совершеннолетнего подопечного сменить место жительства.

Взглянув на бумагу, он ухмыльнулся и спросил, зачем мы заставили Париса это подписать. К моему ответу, что он это сделал добровольно, Ли отнёсся иронично. Презрительно сказав, что я всего лишь пешка в этой жалкой игре, пригрозил, что если хоть один волос упадёт с головы Париса, он нас уничтожит.

«Через четыре дня, – сказал Эйдн, – я приеду в Шеффилд и лично спрошу у Париса, с кем он хочет остаться».

«Иногда я думаю, что в том борделе должен был оказаться не Парис, а ты – глупыш, готовый предать собственного брата за самое большое зло в мире, созданное человеком – железки и бумажки, которые называют деньгами» – эти слова я запомнил на всю жизнь. И, чёрт возьми, они были правдой! Я действительно был ничтожеством, был предателем и глупцом. Но я не знал, как мне все исправить, как остановиться и вырваться из этой паутины лжи и зла, в которую меня вплели Тейлоры. Я запутался. Я не хотел и далее творить зло и причинять боль своему брату, пускай даже на пользу моим родным.

«Будь они хорошими людьми, они не пожелали бы зла другим, они не заставили бы страдать собственного сына», – скреблось у меня в сознании, но я отчаянно не желал верить, что те, кто вырастил меня, не любят меня. Кроме них у меня никого больше не было в этом мире, тот факт, что священная вера в свою семью стала шататься и рассыпаться на глазах, приводила меня в ужас и беспросветное отчаяние. Никогда я ещё не оказывался в подобной темноте и одиночестве. И все эти годы в закрытой школе – безвылазно, без писем или каких бы то ни было вестей из дому… Я никому не был нужен. Осознание всего этого давалось мне нелегко. Но раз получалось, что дело обстояло именно так – я больше не намерен был переступать через себя и свою совесть ради них.

Приехав домой, я узнал, что Парис не выходил из своей комнаты уже три дня и ничего не ел. Это обеспокоило меня. Его странное поведение в ту ночь приводило меня в недоумение. Что такого случилось, что он вдруг решил так внезапно сбежать? Ответ на это я получил, когда меня послали в винный погреб вслед за Парисом и Иэном, узнать, что за шум там творится.

Картина, которую я узрел, привела меня в такой шок, что я застыл на месте: Иэн, зажав Париса между стеной и стеллажом с бутылками, срывал с Роззерфилда одежду. Брат сопротивлялся, оскалив зубы в такой зверской гримасе, что мои нервы не выдержали:

– Что здесь происходит?!

Внезапно Парис сильно ударил Тейлора ногой в солнечное сплетение и, не дожидаясь, пока тот очнется и, кашляя, поднимется с пола, метнулся ко мне, хватая меня за руку и увлекая прочь из погреба.

– ЧТО ЭТО БЫЛО СЕЙЧАС??? – я был готов убить брата на месте, но тот лишь отрывисто бросил в ответ:

– Пошли к тебе. У меня дверь не запирается.

Я не возражая, проследовал за ним. Зайдя в комнату, захлопнул дверь и повернув ключ в замке, скрестил руки на груди, ожидая объяснений. Но Парис молчал. Он был бледен и тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.