И когда он, наконец, заговорил, я почувствовал, что у меня на мгновение остановилось сердце.

– Что такое? – он смотрел на меня, чуть нахмурившись, но это была отнюдь не враждебность. Скорее, тревожность. На какой-то миг мне захотелось вновь обнять его, чтобы это прекрасное лицо прояснилось, но я снова, разумеется, не сделал этого. Мои порывы тревожили меня. Последние события совершенно выбили меня из колеи, и я каждый раз боялся, что потеряю над собой контроль и натворю непоправимое. Мне нужно было научиться контролировать себя в его присутствии. Я решил начать с прикосновения.

– Ничего, просто я до сих пор не могу прийти в себя… – тихо сказал я и, решившись, встал с дивана и приблизился к нему.

Совершенно неожиданно, словно для него это было в порядке вещей, он позволил взять себя за руку, хотя моё поведение выглядело несколько…странно для мужчины. Тут я совершенно ясно понял, что он тоже взволнован. Сжимая в пальцах его запястье и ладонь, я чувствовал отчётливый, быстрый стук сердца. На лице Париса наконец появились эмоции: губы приоткрылись, а глаза чуть расширились, заблестев, и я в очередной раз поразился тому, как же он красив. Архангел, всегда держащий на поясе острый клинок.

И в этой дрожащей, напряжённой тишине мы переплели пальцы, наконец ощутив такую близость, какой не существовало даже между возлюбленными. Мы были единым целым, одной плотью и кровью, одной мыслью. Наши губы одновременно шевельнулись, складывая звуки в слово:

«Брат».

После вернулся опекун Париса и сообщил, что Аарон отбыл, и я теперь могу спокойно оставаться у них погостить. Парис снова сидел с каменным выражением лица, словно бы те сияющие глаза и живой рот привиделись мне в приступе дурного волнения. Видимо, ему было очень не по себе от всего происходящего. Впрочем, как и мне.

Оставив Париса и его покровителя, я вместе со служанкой Люси поднялся на второй этаж в отведённую мне гостевую комнату.

Но брат вёл себя странно. Хотя сам я был не лучше. В первую ночь моего пребывания в этом поместье разыгралась гроза. Это было ужасно. Я всегда жутко боялся грозы. Я понимал, что это всего лишь проявление стихии, всего лишь погода, но дикий, какой-то животный ужас, совершенно чуждый моему разуму и воле, завладевал всем моим существом в такие моменты. Едва ли понимая, что делаю, я вышел из комнаты и, открыв дверь комнаты Париса, находившуюся неподалеку от моей собственной, тихо вошёл и скользнул к нему под одеяло.

Разумеется, наутро он очень удивился, обнаружив меня рядом с собой. На вопрос, что я делаю в его постели, я неубедительно солгал, что просто хочу быть ближе к нему всё время пребывания в Лондоне. Солгал – и сам же ужаснулся тому бреду, что несу. Я никогда не умел врать и ложь моя слышалась ещё более подозрительно, чем правда.

Он снисходительно улыбнулся, как старшие улыбаются маленьким детям, и в мягкой форме дал понять, что он всё понимает, но ему всё ещё не по себе от этого, так как мы с ним познакомились только вчера. Что за бред я нёс тогда, не помню, но дело дошло до совершенно детской борьбы. В итоге я оказался повержен и… не понимаю, в чём было дело, но взгляд брата в тот момент был так похож на взгляд Дэвида, что я невольно похолодел и вжался в матрас, томимый невозможным желанием провалиться под кровать. Спустя мгновение он отшатнулся от меня, и, пробурчав «я сейчас вернусь», вышел из комнаты, закрыв дверь.

Кроме того, я заметил, что он и его опекун были очень близки. Этот мужчина – Эйдн Ли – и впрямь был необычным человеком. Его окружала определённая атмосфера, свойственная сильным личностям. Он являл собой эксцентричный тип, эксцентричный настолько, что мне хотелось порой вцепиться в волосы и закричать: «Нет, ну как?!». При всём при этом он мог ничего не делать, но одно выражение его не по-европейски странного лица приводило в смятение. Проще говоря, находясь в обществе этих людей, мне казалось, что я схожу с ума. Всё, что окружало меня, начиная от того, как пах воздух и заканчивая манерами его обитателей было настолько трудно воспринимаемо мною, что я не раз я выходил на улицу прогуляться. Немного придя в себя, я возвращался обратно, при этом снова в первые часы пребывая в совершенном очаровании, одурманиваясь теми флюидами, что мгновенно наполняли меня при попадании в этот маленький, но чудовищно сильный мир. Мир, который казался чем-то волшебным после серого и до обыденности спокойного Лондона.

Нередко брат присоединялся ко мне в моих блужданиях по омытым дождями мостовым. Мы разговаривали на отвлечённые темы, но, как я отметил, Парис избегал разговоров о семье и однажды дал мне понять, что не нуждается в ней, чем привёл меня в совершенный ступор и негодование. Для меня это было так непонятно и так чуждо, что я впервые ощутил непреодолимое желание ударить его. Как так – открыто попирать значимость крови! Уже тогда у меня мелькнула мысль, что Парис начисто лишён морали, но я промолчал и продолжил уже не такую приятную прогулку.

И вот в одну из ночей я узнал, что за человек был мой брат, и почему он так не желал покидать своего опекуна. Та ночь вновь выдалась грозовой и я не мог уснуть, вздрагивая от каждого раската и вспышки молнии. Тёплое, живое тело Париса, безмятежно спавшего рядом, внушало некоторое спокойствие и я, обняв его и прижавшись холодными от страха губами, услышал, как он застонал и прошептал: «Эйдн, ещё». Все это сопровождалось такой понятной мимикой, что я буквально шарахнулся от него на другой конец кровати. Парис оказался одним из тех, кого я презирал больше всего на свете – мужеложцем, питающим порочную страсть к своему наставнику. Я подумал об этом, но тут же отмёл эту мысль: нет, этого не может быть! Мало ли, что ему снится. Я мог быть не прав. Чтобы такой красивый юноша по собственной воле спал со стариком… Это невозможно. Хотя, говоря о старике, я преувеличил. Тогда Эйдн Ли был лет на семь-восемь старше нас сегодняшних, Карл, а выглядел и того моложе. Но моему потрясённому разуму и страху было тогда на это плевать. Я решил во чтобы то ни стало найти доказательство того, что этот подозрительный тип принуждает моего брата заниматься всеми теми непотребствами, которые по обыкновению имеют место быть в таких случаях. Я знал, как это ужасно, и хотел избавить Париса даже от возможности подобной участи.

Наутро, когда Парис после тренировки отправился в город по каким-то своим делам, я переоделся в его одежду, собрал локоны в хвост, чтобы не было видно моих укороченных волос и пришёл к Ли в кабинет. Сказать, что я сам не понимал, как решился на это – это ничего не сказать. Тем не менее, я постучал в дверь и, услышав разрешение войти, скользнул в кабинет.

– А, это ты, Парис, – он снял пенсне и потёр уставшие глаза. – Как-то ты странно выглядишь.

– Ничего не странно, – фыркнул я, стараясь говорить также отрывисто и резковато, как Парис. – Просто после занятий мне жарко в тех тесных рубашках и жилете.

Бросив на меня долгий и опасно проницательный взгляд, Эйдн спросил, вновь возвращаясь к заполнению бумаг:

– Ты что-то хотел, ангел мой?

– Да, – ответил я, поёжившись от этого обращения. И почему нас все называют именно ангелами?!

– Что же? – он был совершенно невозмутим. На мгновение я даже усомнился в правильности своего поступка.

– Вы не видели Габриэля? К четырём часам мы должны были сыграть в шахматы, но он куда-то испарился, – промолвил я, стараясь унять дрожь в голосе.

– Нет, я его не видел. Попробуй поискать в саду.

– Благодарю за совет. Что вы пишете? – я приблизился и – решившись – обвил его рукой за шею и посмотрел на бумаги. Какие-то графы, заполненные цифрами, подписями, расчёты. Разве он не учитель танцев?

– Как обычно: Морис вновь загрузил меня работой... – мою талию внезапно обвила рука, так, что я невольно вздрогнул, мысленно убеждая себя, что всё в порядке:

«Это ещё ничего не значит, Парис же ему как сын. Это ещё ничего не…»