Уже тогда я понял, как мой отец отличается от остальных священников. Большинство из них, веря в Создателя, просто заучивали наизусть священные писания, даже не пытаясь понять их в полной мере. Мой же отец в одном высказывании, взятом со страниц Евангелия, видел множество разных вариантов толкований, порой даже таких, что становилось непонятно, чьи уста изрекли их когда-то – Бога или дьявола. Многие служители его порицали за излишнюю въедливость, по их мнению больше присущую безбожнику-учёному, чем духовному лицу. Отец только фыркал и пропускал эти замечания мимо ушей. Я же всегда считал их попросту недалёкими.
Среди прихожан нашего городка мой родитель снискал репутацию мудрого человека. Его уважали и шли к нему за советом. Порой мать даже жаловалась, что наш дом превратился в проходной двор для страждущих.
Меня отец воспитывал в соответствии с высокими моральными нормами, но основной упор делал на гибкость характера.
«Главная ошибка многих моралистов сейчас, – говорил он, – в том, что они, уяснив, что хорошо, а что плохо, представляют этот мирок в чёрно-белых тонах. Тех, кто по их мнению поступает плохо, они стремятся уничтожить, а тех, кто на их взгляд блаженен – превозносят. Но мир не разделён на чёткие тона и никогда не был таким. В нём никогда не было ничего определённого и абсолютного. Поэтому даже в святом найдется грязь, а в злодее – свет. Мир – как песочные часы. Зло может перетечь в добро, а добро – в зло. Никогда не суди о людях однозначно. Человек – слишком сложное существо, чтобы вешать на него ярлыки».
С детства впитывая эти слова в себя как губка, я со временем понял, почему мой отец мог победить людей, шедших против него, заставить поверить в свою силу – куда более значительную, чем физическая – одним лишь взглядом. Он никогда не мыслил однозначно, не выстраивал границ своему разуму и всегда допускал любую возможность свершения чего-либо, неважно чего. Именно поэтому многие верили в безграничные возможности его души, разума и тела.
Помнится, незадолго до своего ухода я спросил у него: «Скажи, как ты ещё не сошёл с ума? Мыслить обо всём и сразу и при этом оставаться в здравом уме и твёрдой памяти невозможно!» – на что он мне ответил с насмешливой улыбкой:
«Если будешь и дальше придерживаться этого мнения, то со временем станешь, как те люди, которые каждый божий день стремятся доказать мне, что я – идиот, вместо того, чтобы заниматься саморазвитием. Ограниченный человек – тот, кто ставит границы своей мысли, не правда ли? Если будешь бояться мыслить в новом ключе, будешь бояться мнения других, то навсегда останешься в стойле. Страх – это сад зла, который человек сажает сам для себя». Думаю, лишним будет говорить, что тогда моё мировоззрение поменялось раз и навсегда.
И вот, в день своего восемнадцатилетия я покинул родной дом и переехал в Блэкберн, близ Манчестера, чтобы поступить в католическую семинарию, располагавшуюся в этом городке. Это место сразу же пришлось мне по душе, поскольку напомнило мой любимый с детства Нортгемптон. По сути, я и забрался недалеко от отчего дома: учиться в родных краях – на английском языке – мне было удобнее, нежели в той же Вене или Италии. Но, тем не менее, я испытывал невольный трепет, ведь мне предстояло вскоре начать новую жизнь – поступить в главную семинарию Англии и делать первые существенные шаги к достижению своей цели – стать хорошим священником и, возможно, понять гораздо больше о сути этого мира, чем ранее.
Но я колебался: правильно ли я поступаю, лишая себя возможности в будущем жениться и завести детей? Я знал многих людей, которые, повзрослев, начинали беспокоиться о появлении потомков. Ведь быть настоящим священником – значит посвятить Богу не только душу, но и тело. Даже мой отец, несмотря на свою любовь к теологии, предпочел любовь земную недосягаемой милости небес. Что если мой нынешний выбор – не более, чем юношеский романтизм, и после я горько пожалею об этом?
Так, размышляя, я остановился в одной из скромных блэкбернских гостиниц, где продолжал готовиться к поступлению, усиленно изучая катехизис, историю Библии и церкви, а также основы латыни. Времени оставалось немного – чуть более полугода.
Мои сомнения сохранялись, неумолимо усиливаясь с каждым днем, пока, в один из весенних майских вечеров я не встретил его.
Эта весна не была похожа на весну, скорее на осень.
В Блэкберне хлестал дождь. Ветер рвал низкое ланкаширское небо на куски. Синие просветы то и дело заволакивались грязной ватой облаков, однако, в тот день мне не хотелось возвращаться в уже порядком надоевшую мне гостиничную комнату и я, натянув на голову почти до самого подбородка капюшон непромокаемого плаща, бродил по залитым улицам, не обращая внимания на промокшие ноги и штанины брюк. Запах умытой листвы пьянил меня, а шум дождя убаюкивал все тревоги и сомнения.
Через некоторое время я набрёл на одну из маленьких церквей, скорее даже часовен, которые то тут, то там встречались в этих местах. Толкнув тяжёлую дверь, я вошёл внутрь, на ходу стягивая с головы капюшон. Мои волосы были влажными от косых струй дождя. В лицо пахнуло ладаном и сладким ароматом расплавленного воска.
Неспешно пройдя по центральному проходу между скамьями, я сел на одну из них в первых рядах, прямо перед алтарём, на котором стояло тяжёлое металлическое распятие, а чуть позади, в двух нишах, располагались вырезанные из дерева статуи Святой Девы и Спасителя.
Маленькая, бедная часовня, но я ощущал истинное блаженство, находясь здесь среди непогоды и раскатов грома, доносившихся до моего слуха словно сквозь подушку.
Читая про себя «Gloria Patri», я внезапно уловил ещё какой-то звук, и, прислушавшись получше, понял, что мне не показалось. Я был не один.
Еле слышный шелест, словно шёпот, но вот его источник я определить никак не мог, сколько ни вертел головой. Под конец, потеряв терпение, я встал со скамьи и только тогда увидел человека, которому принадлежали звуки. Он стоял на коленях сбоку от алтаря, от меня его заслонял большой канделябр со множеством горящих свечей.
Это был юноша примерно моих лет, может, чуть младше, англосаксонской внешности. Сцепив руки в молитвенном жесте, он тихо шептал что-то. Разобрать слова могли, пожалуй, только святые.
В тёмном сюртуке он казался тонким, словно совсем юный мальчик, а золотые локоны до середины шеи в свете свечей словно сияли, делая его похожим на…
«Ангел», – невольно подумал я, будучи не в силах оторвать от него глаз, от этого нежного профиля с золотыми трепетными ресницами. Даже звук его дыхания казался мне прекрасным.
И я с отчаянием понял, что пропал. Мой разум молчал: меня почему-то не смутило и не ужаснуло, что этот незнакомец был мужчиной. Наоборот, я был уверен, что будь он женщиной, то не был бы уже так по-особенному прекрасен, как сейчас. Мне не терпелось заговорить с ним, узнать его имя и кто он такой. Сердце бешено стучало, было трудно дышать. Я буквально обезумел и сел обратно на скамью, с силой вжавшись в деревянную твердь спинки. Нужно подождать, когда он закончит свою молитву. Прерывать человека в такой момент было непозволительно.
Наконец, он, прошептав: «Аминь», поднялся с колен, и, направившись к одной из скамей, взял с неё оставленный плащ и набросил на плечи, застегнув его у горловины, а затем направился к выходу.
Тут я заметил слабое серебристое мерцание на скамье. Молитвенник! Он забыл свой молитвенник! Похоже, небеса всё же дали мне шанс.
Недолго думая, я вскочил, и, схватив его, побежал следом. Нагнал я незнакомца только у дверей часовни.
– Сэр, подождите! – он остановился и я, замедлив шаг, подошёл к нему. Повернувшись, он посмотрел на меня, и я увидел его пронзительно-голубые глаза.
«О боже, как красив! Он точно ангел», – пронеслась мысль и я, на секунду замявшись, сказал:
– Вы забыли свой молитвенник. Ведь он ваш? – я протянул ему книжечку в серебристой матерчатой обложке.
– О нет, снова… Благодарю вас, сэр. Вы очень внимательны, – поблагодарил он, беря молитвенник и пряча его в карман сюртука под плащом. – Всего вам доброго, – он повернулся, чтобы уйти.
