Мы собрали все тренировочные брюки, все лопатки, сандалии, всех плюшевых медвежат, погрузили летние вещи в свой «форд» и отбыли в направлении нашего маленького, взятого напрокат домика на Лонг-Айленде. Моя мать осталась ждать, пока зазвонит телефон.

2 августа.

Завтрак в 10.00, остался до 1.00.

Довольно неопределенный деловой разговор о спектакле. Но зачем он тогда приехал? Не ради же чашечки кофе? Никогда не видела человека, до такой степени поглощенного собой. Цветы принесли, когда он был тут, и мне вдруг пришло в голову, что он никогда не присылал сюда цветов, ничего не приносил и не сделал даже слабой попытки отплатить за все, что я ради него совершила, и что должно было бы вызывать у мужчины известную неловкость. Быть может, он полагает, будто платит мне дневными визитами? Какая кошмарная мысль.

Он вернется вечером. Я сама спросила его про вечер, про то, какие у него планы, и он ответил — могу тебя навестить. Я сказала — ты меня, видно, сильно любишь, если я должна просить тебя прийти.

Наверное, он считает, что раз был здесь вчера, то обязательства свои выполнил. Какие жуткие предположения посещают меня сегодня.

Все это я пишу, чтобы объясните самой себе, почему живу как на качелях: то вверх, то вниз, и не выполняю собственное решение — никогда не сомневаться в его любви.

3 августа, воскресенье.

Одна весь воскресный день. Время поразмыслить о своем паразитизме.

6 августа.

Я в ужасе: он не звонил и не приходил. Какой эгоизм: ведь если он не может отлучиться из дому, то почему не позвонить и не объяснить?

Есть же приходящая прислуга, она дежурит в доме; этот уик-энд, конечно, он мог провести со мной, и даже большую часть воскресенья, включая вечер. Я для него просто-напросто жалкая шлюха! Пора посмотреть правде в глаза!

6 сентября Гертруда Лоренс скончалась от рака печени; перед смертью ее мучили страшные боли, но она продолжала играть в спектакле «Король и я». Мать моя горько оплакивала эту потерю, о чем с непреложностью свидетельствует ее дневник:

7 сентября 1952.

Умерла Гертруда.

Приезжал позавтракать.

Запись, сделанная 9 сентября, в день похорон:

Похороны. Мария была тоже.

Он здесь с четырех до семи.

Пил.

Обеду Феррера.

Примерно в это время Рыцарь развелся с женой в надежде, что моя мать выйдет за него замуж и станет жить бестревожной жизнью, окруженная любовью и заботой супруга, о чем, как Дитрих любила заявлять во всеуслышание, она всегда мечтала. В годы сильнейшего душевного потрясения, в эпоху неистовой любви к Юлу Бриннеру, когда она страдала, изнывала от желания вечно быть рядом со своим «цыганским королем», у нее находилось время и силы «поддерживать состояние счастья» (как она это именовала) в Майкле Уайлдинге, Майкле Ренни, Гарри Коне, Эдварде Р. Марроу, Эдит Пиаф, Эдлае Стивенсоне, Сэме Шпигеле, Фрэнке Синатре, Хэрольде Арлене, Кирке Дугласе… Перечень неполный. К нему нетрудно прибавить впечатляющий своим размером список других леди и джентльменов, чьи имена по разным причинам не могут быть преданы гласности. Однако от любви к Габену она так и не избавилась, что касается Рыцаря, то о полученном от него предложении руки и сердца вспоминала часто, но всегда в одних и тех же выражениях:

— Слава Богу, что я за него не вышла. Воображаешь себе — знатная дама на Палм-Бич, которая целый день играет в канасту и больше ни на что не обращает внимания?!

Джуди возобновила в «Пэлисе» свои два ежедневных шоу. На открытие сезона мы отправились всем семейством… Нет, не всем: отец в это время ощипывал своих кур в Калифорнии, по причине чего почетный эскорт моей матери представлял один из ее «приятелей». Помню, как сейчас, чудесный, мелодичный голос, в котором слышалась глубокая печаль; как он парил над нами, взмывая все выше, постепенно заполняя собой знаменитый храм эстрады… Неизъяснимо горький привкус остался в моем сердце, когда он смолк. Публика была на грани истерики; громкие восторженные возгласы, лестные слова… Мать моя — она притворялась, что восхищается пением Гарленд, но втайне ее терпеть не могла и была бессильна понять этот волшебный талант, неподдельный, природный, в отличие от собственного, который сама придумала и «выделала», — аплодировала с тем же энтузиазмом, что остальные. Джуди стала гомосексуальным кумиром, и Дитрих, будучи тем же самым, знала, что за ней наблюдают.

Мы отправились за кулисы поздравить блистательную исполнительницу с успехом. Я обняла ее; это произошло как-то само собой, словно мне так и следовало поступить. Я держала ее в своих руках бережно-бережно, точно она была стеклянной фигуркой — из тех, что выдувают и продают на ярмарках. Она казалась страшно хрупкой. Наше беззвучное объятие продлилось недолго. Когда толпа экзальтированных обожателей ворвалась в гримерную, мы с Джуди отступили друг от друга; прекрасное мгновение миновало.

В тот вечер по настоянию моей матери был устроен торжественный ужин в ее любимом «Эль-Марокко», и не просто в «Эль-Марокко», а в его главном, сокровенном святилище — в Палевом зале. Мысли мои блуждали очень далеко от таких вещей, как нрав Дитрих, как то, что Дитрих всегда остается собой, поэтому я не слышала слов Пиаф, сказавшей моему мужу, с которым она беседовала по-французски (он хорошо знал язык):

— Ну и как, нравится вам жить на деньги тещи?

Билла ее вопрос ошарашил настолько, что он попросил повторить фразу. Хотел убедиться, что все правильно понял. Она повторила. Тут-то мы ее и услышали — я и моя мать. Одновременно.

— Ах, Mon Amour! — Габен и Пиаф уже давно удостоились этого почетного обращения. — Но ведь Мария с ним так счастлива!

Люди за соседними столиками, по обыкновению, с жадным вниманием рассматривали королеву и ее свиту, и я поднялась без единого слова. Муж поглядел мне в лицо и тоже встал. Мы вежливо пожелали оставшимся доброй ночи и покинули зал. Я сумела сдержаться, не выплеснуть свой гнев. Непристойное поведение этой французской беспризорницы меня не удивило — так же, к сожалению, как и главная гнусность, исходившая от моей матери. Ничуть не изумляла меня и их любовная связь… Знатная дама и Потаскушка.

Мать моя очень гордилась тем, что она «лучший друг» Пиаф (так официально назывались их отношения). Когда Пиаф выходила замуж, именно Марлен заказала ей свадебное платье, точную копию своего собственного, шифонового, от Диора, именно она одела невесту, повесила изящный золотой крестик на ее тоненькую шейку и, подобно мужчине-возлюбленному, каким, впрочем, была для большинства своих женщин, из рук в руки передала другому. Позже, когда погиб любовник Пиаф, известный боксер-профессионал, именно Дитрих приводила в чувство своего сраженного горем «Воробышка», утешая его словами: «Ах, Mon Amour!»

Ремарк объявил, что подумывает о женитьбе — и на ком, по-вашему? На Полетт Годдар! Мать моя пришла в ужас. Честно признаться, я тоже.

— Чистое безумие! Да не может он всерьез хотеть жениться на этой бабе, правда же? Разве он не понимает, что ей нужны его картины, а не он сам? Я с ним поговорю!

Разговор состоялся. Бони предложил моей матери немедленно сочетаться с ним браком, в противном случае, он обещал действительно жениться на Годдар. Спустя какое-то время тем дело и кончилось. Комментарий моей матери, узнавшей о событии, был краток:

— Вот теперь посмотрим! Теперь она постарается его побыстрее отправить на тот свет. Он был великий писатель, но во всем, что касается жизни, оставался полным идиотом!

На этом мы покончили с милейшим Бони.