В том же «Ранчо» у Дитрих был весьма дерзкий костюм для танцевального вечера, высоко открывавший ее безупречные ноги. Она его сама сочинила. Увидев себя будто со стороны в обличье тюлевого омара, мать моя быстро сообразила, что надо немедленно выбираться из платья и показать людям, как она действительно умеет выглядеть; так появился на свет впоследствии всемирно известный ее прием «быстрого переодевания». Мгновенная смена одежды (как правило, она занимала не больше минуты) была повседневной необходимостью для прямых телепередач и одной из моих «узких» специальностей. Я и работу легко получала потому, что могла за шестьдесят секунд из вальяжной дамы в элегантном вечернем платье преобразиться в жалкую, полуоборванную эмигрантку, тайно бежавшую из родной страны. То была эпоха работы над «Железным занавесом», и мне все время приходилось удирать от КГБ. Теперь я учила свою мать этому фокусу и умению хронометрировать каждое движение. Когда она вышла на безбрежную сцену в необъятных шуршащих юбках, под ними уже были надеты черные трико и ботинки с высокой шнуровкой от костюма для фильма. Едва она удалилась за кулисы после первого знакомства со зрителями, я содрала с нее платье, и она мигом влезла в свой корсет, на который был нашит весь костюм — рукава, фестоны, турнюр, болеро, украшения. Я застегнула молнию на спине, и через секунду на сцене Стояла настоящая Дитрих, из жирного омара за шестьдесят секунд превратившаяся в неотразимую королеву танцевального зала! Толпой овладело неистовство — такое же точно, в какое во время войны впадали при виде моей матери милые ее сердцу Джи Ай. Она властвовала над ними и, понимая это, наслаждалась собственным всемогуществом; она остро ощущала его в подобные минуты. Мы повторили наш волшебный трюк бессчетное число раз в разных обстоятельствах, и реакция зала всегда была одинаковая: потрясение, немота, а за ними радость, восторг, преклонение, на которые мы и рассчитывали.

Сразу по приезде в Нью-Йорк Дитрих подписала контракт на собственный еженедельный радиоспектакль. Это была какая-то сильно надуманная история о шпионах и потусторонних тайнах, носившая название «Кафе «Стамбул»». То безумно мучась из-за Юла, то предаваясь безмерному восхвалению его достоинств, моя мать умудрялась в оставшееся время переделывать радиосценарии, записывать на пластинку песни с Митчем Миллером, поддерживать прежние близкие отношения с тем же все еще влюбленным Рыцарем, летать в Лос-Анджелес своими любимыми ночными самолетами (в 1952 году еще предоставлявшими пассажирам спальные места), потихоньку проводить в Палм-Спрингсе уик-энды с обожаемым Королем, а когда он уехал обратно в Нью-Йорк, не последовать за ним, а принять приглашение Бинга Кросби и участвовать в его голливудском радиоконцерте. Еще она то и дело обедала с Тайроном Пауэром и позволила себе романтический вставной эпизод с очень красивым, очень популярным актером, открыто сопровождавшим ее на приемы к Джеймсу Мэйсонсу и Ван-Джонсону.

Дневник утверждает, что это было сплошное «удовольствие». Последнее слово звучит весьма необычно в устах моей матери. Применительно к себе самой она его почти не употребляла. Поздравляю Кирка с тем, что он заставил ее нарушить собственный закон.

Все еще «в пылу счастья» после своего нового калифорнийского романа она прибыла обратно в Нью-Йорк.

12 мая 1952.

Вернулась поздно. В час ночи.

Юл здесь.

До шести (Он и вправду любит меня).

Звонил в 6.45.

Приедет в 12.00.

Изумлена, но не питаю больших надежд, чтобы слишком не огорчиться, если это ничего не значит.

Юл в 12 часов ночи. До 12.45.

Это ничего не значит.

15 мая.

Решила, что люблю его сверх меры. Такое страстное стремление смешно после целого года.

Ланч.

17 мая.

Завтрак.

18 мая.

Совсем одна.

Ремарк — обед.

20 мая.

Все напрасно.

Решила, что здесь нет любви и вообще ничего нет.

21 мая.

Юл здесь. Завтрак. Сначала ему о решении.

Передал по телефону — все хорошо. Обед с Уайлдером.

«Лист».

Юл здесь.

Моя мать всегда умела в нужный момент заболеть амнезией. Амнезия у нее была оригинальная, ею лично разработанная. Она отбирала факты и обстоятельства или чем-то ее пугавшие, или огорчавшие своей невозвратимостью, и просто-напросто, точно ластиком, стирала их из собственного сознания. С тридцати лет она отмечала в дневнике первый день менструации крестиком, но его не следовало путать со стоящими рядом двумя крестиками, которые означали сексуальную близость. В возрасте пятидесяти одного года моя мать записала все в том же дневнике:

22 мая.

+ — Вот это да! Почти два месяца!

Потрясенная, она примчалась ко мне и показала свои трусики.

— Смотри! Все это время мы думали, что я беременна, а теперь видишь — ничуть не бывало! Но почему такая долгая задержка? У тебя тоже случается? Задержка без всякой причины?

Я отвела мать к своему гинекологу; тот решил посадить ее на гормоны и попытался было объяснить, что такое климакс, однако отказался от своей идеи, поскольку она удивленно на него поглядела:

— Но если ваши гормоны такое могучее лекарство, как вы говорите, почему же не дать их моей дочери? Я уверена, она тоже нуждается в этих уколах!

Однажды утром она ворвалась к нам в дом — живое воплощение обиды, смешанной с яростью.

— Говорит, что жить без меня не может, а потом идет и трахает Тейлор! Вот он какой подлец!

Местоимение «он» на секунду меня озадачило.

— Кто именно?

— Майкл Уайлдинг! Женился на этой английской проститутке Элизабет Тейлор! Почему? Можешь ты мне сказать — почему? Наверно, из-за ее огромных грудей, — ему нравится, чтоб они раскачивались у него перед носом.

Несколькими месяцами позже:

— Она довольно быстро забеременела, не находишь?

После этих слов с беднягой Майклом было покончено, точнее, покончено до тех пор, пока он не развелся, не вернулся, не претерпел наказание за свое «безумие» и не получил наконец отпущение грехов.

Телекомпания Си-Би-Эс заключила со мной исключительно выгодный во всех отношениях контракт, и поскольку лицо мое уже было знакомо американским зрителям, журнал «Лайф» решил отвести целый раздел «знаменитым матери и дочери». Мы с Дитрих как-то однажды позировали вместе для «Вога», но тогда я выступала только в роли дочки. Теперь у меня уже имелось собственное имя, я была личностью, и публикация «Лайфа» многое для меня значила. В студию Милтона Грина мы явились в июне. Мать моя потом всегда утверждала, будто это была ее идея, чтобы на всем известной фотографии я глядела на нее сверху вниз, но на самом деле решение принадлежало Грину. Он предпочел сделать фотомонтаж наоборот: чтобы я была образом, а моя мать — отражением. И его вариант редакторы сочли достойным украсить обложку «Лайфа» Статья речь вела в основном о Дитрих, однако — подумать только! — когда разговор касался Марии Рива, то привесок «дочь нашей…» отсутствовал. Я знала, что добилась своего: я теперь была сама по себе. Мать моя носила «Лайф» по знакомым, сопровождая показ фотографии свежесочиненными комментариями:

— Великолепно, не правда ли? Я им сказала: «Нет, нет и нет. Я — на дне, Мария — на вершине». Она — звезда, и волосы мои смотрятся лучше, когда спадают вниз, на спину. Конечно, статья целиком обо мне, но они все-таки очень славные. Я хочу сказать, что в «Лайфе» работают добрые люди, они написали об успехе Марии тоже.

Юлу в августе полагались две недели отдыха после возвращения с вакаций Гертруды Лоренс. Мать моя всегда поддерживала в окружающих уверенность, что они с Герти ближайшие подруги, однако дневники того времени это не подтверждают; в них упоминается лишь об ухудшении здоровья мисс Лоренс.