Когда в 1970 году Ремарка не стало, Дитрих провозгласила:
— Разве я ошиблась? Этой кошмарной женщине, конечно, потребовалось несколько лет, но чего хотела, она все-таки добилась! Теперь Годдар богата, как Крез, но пусть поскорее подохнет среди всей своей роскоши!
Потом моя мать ушла к себе в комнату оплакивать покойного, как и положено законной вдове. Она абсолютно искренне ею себя считала.
Вышел в свет шедевр Хемингуэя «Старик и море», и Дитрих, страстно влюбившаяся в роман еще в ту пору, когда автор прислал ей первые гранки, принялась играть роль гордой жены, всегда знавшей, что муж ее еще более велик и гениален, чем полагали те, кому не дано было завидное право познать мир его души.
Благодаря Юлу, я приняла участие в работе фонда, посвятившего себя замечательному делу — поддержке Общества по борьбе с церебральным параличом. Весной 1953 года Джон Ринглинг Норт обеспечил этой благотворительной организации возможность открыть цирк на Мэдисон-Сквер-Гарден, и многие ведущие американские актеры добровольно предложили цирку свои услуги. Они были готовы выполнять любую работу — от уборки манежа за слонами до полетов под куполом. Все действовали совершенно бескорыстно; всех объединила общая цель — собрать деньги для детей, пораженных тяжелейшей и мучительной болезнью. Мать моя никогда не участвовала в благотворительных акциях. Ни разу в жизни не слышала я, чтобы она сделала пожертвование в пользу хоть какого-нибудь филантропического общества; тем не менее, молва о ее безграничном милосердии давно разнеслась по свету. То был еще один миф о Дитрих, который никому не пришло в голову опровергнуть. Это правда — она могла быть чрезвычайно великодушна, но только при условии, что великодушие принесет ей определенную выгоду. Она дарила меховые манто горничным, и тех захлестывали волны такой благодарности, что они не решались уйти от нее, как бы она к ним ни относилась. Она не жалела денег для счетов докторов из больниц, где лечились дети, жены и мужья людей, бывших у нее в услужении, счетов знакомых и друзей, тоже плативших ей за это неизбывной признательностью, которая, она знала, заставит их держать язык за зубами, никому не проболтаться о секретах своей благодетельницы, обяжет жить в вечной готовности совершить ради нее все, что потребуется. Дитрих была рада помочь любому.
Она использовала свои деньги, свою энергию, свое время, свою славу, — но только не ради абстрактной «организованной» филантропии. Моя мать требовала, чтобы о ее даяниях знали вполне конкретные получатели, — в этом случае она могла управлять людьми, играя на их благодарности. Всю свою жизнь я выслушивала ее жалобы на тех, кому она помогла, а они не отплатили ей за помощь так, как она рассчитывала. Выглядело это обычно примерно следующим образом:
— Дорогая, ты не поверишь! Да в такое и нельзя поверить. Эта прислуга, она мне объявила, вот буквально только что, что не может прийти в воскресенье! Потому что, видишь ли, «это Пасха», и она должна провести ее со своим ребенком! А помнишь, как два года назад она мне все рассказала про этого своего ребенка? Как он хромал, и как я обзванивала всех докторов? Помнишь, они сказали, что ему нужен особый ботинок? И я его немедленно заказала, и она благодарила, целовала мои руки и плакала? И после всего этого она теперь не может прийти из-за дурацкого праздника с этим ее ребенком! Возмутительно! Видишь, каковы люди? Ты для них в лепешку разбиваешься, а они потом все равно делают то, что они хотят!
Эта формула распространялась на целые этнические группы.
— Ради них я отказалась от своей страны, от родного языка — и вот, пожалуйста, что я имею? В Йом-Кипур закрыты абсолютно все магазины!
На сей раз, зная, что церебральный паралич очень важная для Юла тема, я надеялась убедить свою мать тоже принять участие в нашей работе, особенно, если ей дадут роль в масштабах цирка уникальную, чтобы нашей звезде потом не пришлось делить успех с какой-нибудь другой знаменитостью. Мы предложили ей должность инспектора манежа. Она мгновенно согласилась и тотчас начала соображать насчет костюма. Задолго до наступления эры женских облегающих шорт Дитрих появилась на арене в крохотных бархатных штанишках, надетых поверх черных шелковых колготок. Туфли на высоченных каблуках, белый галстук, ярко-красный фрак, на голове маленькая блестящая шапочка, в руке хлыст, щелкающий в воздухе… Это была сенсация! «Вог» отдал целую страницу под цветную фотографию, где она красовалась в полном своем цирковом облачении, газеты, все до единой, объявили ее «звездой представления», а Общество по борьбе с церебральным параличом обрело гораздо более широкую известность, чем прежде. Если бы позже мисс Дитрих спросили, что такое церебральный паралич, она бы наверняка ответила:
— А, это когда я сочинила тот великолепный костюм инспектора манежа…
Эйзенхауэр выставил свою кандидатуру на пост президента, и злость моей матери по этому поводу не имела границ. Когда же его выбрали, она угрожала вернуть свой американский паспорт (правда, не орден Свободы).
— Трус несчастный! И он собирается руководить народом! Вся страна спятила! — С этими словами она отправилась звонить Хемингуэю.
Я подписала контракт, согласившись играть главную роль в том, что должно было стать первым цветным приключенческим телесериалом, снятым за пределами Соединенных Штатов. Мужу моему предложили должность художника-декоратора. Детей мы решили взять с собой. Мать рассвирепела. Однако главным местом съемок был Израиль, и она не смела прилюдно выражать свое негодование. В домашней обстановке скандал выглядел иначе:
— Все евреи, которые не ставят фильмы в Голливуде, сидят здесь, в Нью-Йорке. Чего, по-твоему, ты сможешь там добиться? Американское телешоу в пустыне! Это будет похуже того, что мы перенесли на съемках «Сада Аллаха»!.. Но в любом случае — зачем тащить с собой детей? Дети могут остаться со мной… И кто будет делать тебе прическу?
Юл считал, что у нас впереди замечательное приключение и перед отъездом пожелал мне и Биллу всяческих удач. Итак, 24 мая 1953 года мы ступили на борт надежного трансатлантического самолета, принадлежавшего компании «Pan American», и полетели в Гандер. В Гандере предстояла первая «дозаправка» на долгом пути к Тель-Авиву. Моя мать продолжала ездить на уик-энды в Калифорнию, где в Палм-Спрингсе ее ждали свидания с «ним». Меня не было рядом с ней в то время, я поэтому боюсь точно сказать, кто это «он», о котором сказано в дневнике. Впрочем, хорошо зная свою мать, допускаю, что «им» мог быть кто угодно. В промежутках между встречами с любовниками она навестила моего отца.
Языком нашего повседневного общения теперь стал английский, и даже ее письма ко мне приобрели американский ритм.
Ангел мой,
я видела Папи. Он работает ужасно много, и работа у него, по-моему, слишком тяжелая для человека, перенесшего операцию, но, как ты знаешь, он очень упрям. Тами чокнулась еще больше, и я всю дорогу домой с ранчо плакала, роняя слезы в свою банку с пивом, потому что мне по-прежнему тяжко видеть, что психопат сильнее нормального человека. Он с самого начала пообещал ей, что она не будет готовить, и они вместе со мной поехали в то место, где обычно обедают, в мерзкую маленькую забегаловку с громко орущим музыкальным автоматом. Еда оказалась такая жирная, что я просто скушала немножко творогу, а к еде не притронулась. Он ел всю эту ужасно тяжелую пищу, и я спросила его (именно спросила, ты же знаешь, я вышколена, как надо), не сварить ли мне мясного бульона и не привезти ли им; они могли бы, по крайней мере, дня три разогревать его, и у него была бы приличная еда, и никакой с ней заботы. Мне сказали «да», я целый день провела у плиты, чистила овощи, резала et cetera, et cetera. Когда я приехала, Тами стала вопить, что это негде держать, что ей все равно придется потом мыть посуду, даже если бульон готовый, но я спокойно все разместила, помыла после обеда тарелки и уехала — такая расстроенная, что даже не попрощалась. Никогда к ним больше и ногой не ступлю — не хочу, чтобы из-за меня у него были неприятности.
