Исключительная особенность американского сознания таит в себе определенную социальную опасность. В его отправном пункте лежит глубокое убеждение, что в Новом Свете были полностью и окончательно решены величайшие проблемы человечества, над которыми тщетно бились умы Старого Света. Американский тип личности, так же как и весь буржуазный общественный строй США, вошел в сознание как совершенный тип человеческой личности отныне и вовеки веков! Грандиозная фигура Человека, набросанная смелым вдохновением гуманистов, в перевернутой линзе американского сознания съежилась до карликовой фигуры янки — той абсолютной объективности, в которой, выражаясь гегелевским языком, завершилось развитие американского духа.
Так, поставив крест на всей доамериканской истории, американское сознание неизбежно лишило себя исторической перспективы. Американский тип личности мало похож на европейца со старинной гравюры, который, снедаемый любопытством, просовывает голову сквозь небесные сферы на самом краю земли и видит, что мир шире, чем он себе это представлял. Об отсутствии нормального человеческого любопытства у американцев с немалой досадой сообщают нам И. Ильф и Е. Петров. Ни один из бесчисленных хитч-хайкеров, попадавшихся им на американских дорогах, не поинтересовался: "Откуда эти двое? Кто они? Куда они едут?".
Негры первые испытали на себе опасность американского образа мышления, органически неспособного оценить их проблему в общечеловеческом масштабе и приложить к ним рекомендуемый С. Липсетом принцип, превышающий норму буржуазного равенства. Вот почему этот социолог рекомендует принудить белых американцев к осознанию своей ответственности перед своими черными соотечественниками.
"Надо всегда быть довольными, идет ли дождь или светит солнце, жарко или холодно. Будьте румяны, я терпеть не могу худых и бледнолицых; тот, кто не смеется, заслуживает быть посаженным на кол". Поразительно, как этот идеал гражданского умонастроения, лишь рисовавшийся воображению всех деспотов, идеал, саркастически осмеянный одним современником Луи Бонапарта, осуществился сам собою в Соединенных Штатах Америки!
Монологический тип сознания, лишенный самокритического духа, внешне у американцев выражается в виде простаческого оптимизма, который так раздражал И. Ильфа и Е. Петрова. "Американцы смеются, — читаем мы в "Одноэтажной Америке", — и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-либо смешное, а потому, что смеяться — это их стиль. Америка — это страна, которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях".
Беспричинный хронический оптимизм американцев невольно ассоциируется с беспечной веселостью первобытного человека. В основе этого неслучайного сходства лежит один и тот же психический механизм — отсутствие внешней, более высокой ценностной ориентации, известная социальная самовлюбленность.
Первобытное общество не было ни в малейшей степени человеческим раем на земле. Заискивающий раб природы, которую он сам одухотворил (очеловечил), словно бы для того чтобы считаться с нею на каждом шагу, человек придумал для себя массу строжайших запретов, непререкаемых табу, определивших его поведение раз и навсегда. И эти тяжкие языческие вериги навечно пригвоздили бы его к нулевой отметке прогресса, если бы сознание, а не постоянно совершенствующиеся орудия труда были решающим фактором истории. "При первобытнообщинном строе было еще хуже, еще несвободнее, чем при рабстве", — вполне справедливо замечает Б. Ф. Поршнев, резкий противник идеализации первобытной общины.
Но как же тогда связать концы с концами? Откуда это счастливое мироощущение первобытных негров, о котором так много говорилось в предыдущем разделе? Или приводившиеся там свидетельства этнографов, вдоль и поперек исходивших периферию цивилизации, являются грубой фальсификацией, которую можно только оправдать романтизмом путешественников? Б. Ф. Поршнев склонен считать эти описания общинного быта как раз плодом их романтических мечтаний. Так ли это?
Необыкновенно веселый нрав первобытного негра не вымысел. Ощущение противоречия между природой и человеком могло возникнуть лишь опосредствованно, в классовых коллизиях. Когда первобытное общество распалось на классы, возник человек, который перестал улыбаться, впервые почувствовав себя "угнетенной тварью", который впервые наметил себе наивный социальный ориентир-идеал — бога. До этого момента первобытный негр не ведает того, что он является всего лишь карикатурным наброском homo sapiens, первой "заготовкой" истории; он доволен своим существованием и не чувствует потребности в переустройстве своего быта; тот, кто вздумал бы, следуя старому примеру миссионеров, внушить ему, что он жалкий, несчастный раб природы, понял бы, что зря убил время, заметив гримасу недоумения на его улыбающемся лице.
"Характерная особенность негров заключается именно в том, — писал Гегель, — что их сознание еще не дошло до созерцания какой-либо постоянной объективности, как, например, бога, закона, которой руководилась бы воля человека и в которой он созерцал бы свою сущность. Африканец в своем не знающем различий сосредоточенном единстве еще не дошел до этого отличения себя как единичного от существенной всеобщности, вследствие чего отсутствует знание об абсолютной сущности, которая была бы чем-то иным, более высоким по сравнению с ним".
Разумеется, между первобытным человеком и цивилизованным американцем пропасть истории, их сходство есть сходство голой единицы и единицы с десятком нулей. Но американец оказался в таком же отношении к фаталистическому миру машин, в каком к фаталистическому миру природы находился первобытный человек. Его мелкобуржуазное сознание в своем незнающем различий сосредоточенном единстве не доходит до отличения себя от высшей формы сознания, к которой оно могло бы стремиться!
Подобно тому как в первобытной общине не было зависти, а было уважение к более богатому соплеменнику, считалось, что духи к нему особенно благосклонны, — янки испытывают не зависть при виде богатства миллионера, а почтение к человеку, который сумел так здорово преуспеть. Если он сам попадает в трудное положение, он не предъявит претензий обществу, а скорее будет мучиться тайным стыдом за личную неспособность к успеху.
Правда, американец не делает себе тотема из машины; машинообразные идолища, рисуемые художниками индустриального направления, скорее указывают на опасность, чем имеют ритуальное значение. Американец не делает себе тотема из машины — это правда, но не правда ли и то, что сегодня ему делают тотем из потребительского товара? Тотем, воплощающийся в рекламе, способной превзойти по совершенству психологического символизма ритуальные изображения первобытной эпохи? Известно, каких масштабов достигает потребительская лихорадка в Соединенных Штатах Америки, этот бешеный круговорот вещей, превратившихся в средство выражения личности. Право же, об американцах тоже можно сказать, что им "еще хуже, еще не свободнее, чем при рабстве"!
Но опять же тот, кто вздумал бы подступиться к янки с благими внушениями относительно того, что он-де жалкий и несчастный раб вещи, к тому же, в сущности, безликий винтик в атомистическом обществе, управляемом ученой бюрократией, кто вздумал бы выразить ему соболезнование по случаю страшного одиночества, которое он должен ощущать в соответствии с самыми безукоризненными теориями об отчуждении, тоже зря убьет время.
В США существует такая же парадоксальная прямая противоположность сознания и бытия, оптимизм в рабстве, как и в первобытном обществе. Это приводит нередко к путанице в полемике. Так, Даниэл Белл, автор в свое время нашумевшей книги "Конец идеологии", "убедительнейшим" образом опровергает мнение своих оппонентов об атомизации личности в США.
"Помилуйте! — как бы восклицает Д. Белл. — О какой атомизации вы говорите?" И приводит неопровержимые факты: "В Соединенных Штатах Америки на сегодняшний день имеется по меньшей мере 200 тысяч добровольных организаций, клубов, обществ, лож и братств с общим числом членов (по-видимому, преуменьшенным) в 80 миллионов человек. Никакой другой стране мира. — торжествует Д. Белл, — не известна такая степень коллективной деятельности на добровольных началах". С таким же полным основанием Д. Белл мог бы прибавить, что американцы неискоренимые оптимисты, что смеяться — "стиль их жизни", и это, дескать, неопровержимо доказывает, что все благополучно в их лучшем из отечеств!
