С исчерпанием земельных ресурсов традиционные русла, в которых двигались потоки земледельческой иммиграции, пересыхают окончательно. Сама иммиграция приобретает почти исключительно пролетарский облик.
До этого момента промышленный рабочий, какими бы высокими ставками заработной платы его ни манил предприниматель, нет-нет да и поглядывал на Запад. А накопив достаточную сумму денег, с легким сердцем расставился с хозяином и отправлялся в край независимых фермеров. Положение потомственного пролетария не считалось завидным. Его скорее склонны были рассматривать как переходное состояние, "перевалочный пункт", за которым все дороги вели в противоположную промышленному Востоку сторону света.
Вот почему долгое время рабочий класс этой страны не мог сформироваться в одно компактное, упорядоченное целое. Правда, имелась в зыбкой среде американского пролетариата часть, которая менее всех остальных поддавалась размывающему действию колонизационных потоков — высококвалифицированные рабочие.
Как и все в природе, что достигает высокой степени совершенства, искусный рабочий, максимально развивший свои способности в пределах одной узкой специальности, с законченной психологией кадрового пролетария был практически неспособен перейти из одного качественного состояния в другое. Такая метаморфоза в подавляющем большинстве случаев происходила с рабочими низкой квалификации, с рабочими, которые еще помнили запах чернозема и обращались с плугом куда лучше, чем со сложной машиной. Поэтому в американском рабочем классе с самого начала существовал устойчивый слой коренных рабочих, который постоянно и главным образом самовоспроизводился, в то время как остальная его часть непрерывно восполнялась преимущественно новыми иммигрантами. Так сложился привилегированный слой правоверной рабочей аристократии, которая без критического отбора восприняла целиком и национальные традиции, и национальный характер.
Своеобразие исторического развития в Соединенных Штатах заключается в том, что буржуазно-демократические свободы здесь были завоеваны в основном в ходе борьбы фермерства с крупнокапиталистической тенденцией. Не сформировавшийся еще пролетариат занимал в этой борьбе второстепенное положение, и это обстоятельство предопределило его политическое развитие.
Мощные двигатели буржуазных отношений привели в конце XIX века в движение весь мир — иммиграция приняла глобальные размеры. С 1880 года в страну устремились массы иммигрантов из стран Южной и Восточной Европы — стран с наиболее сохранившимися феодальными пережитками, наименее знакомых с буржуазно-демократической практикой развитых капиталистических государств. Рабочие этих стран, боровшиеся за ликвидацию феодальных порядков, успели испытать на собственной шкуре и все прелести капитализма. Поэтому те из них, которые отправились в Америку, не разделяли иллюзий американцев в отношении этого способа производства, тем более что "обетованная земля" обманула их надежды. Наоборот, их заслуга состоит в том, что они сильно активизировали американское рабочее движение.
Однако, прежде чем могло определиться воздействие иммигрантов на характер рабочего движения, на территории Соединенных Штатов Америки разразился жестокий конфликт между принципом пролетарским и принципом буржуазным. Всесильные американские капиталисты, грубые и прямолинейные, никогда не тратившие времени на постижение искусства тонкого обмана рабочих, но всегда предпочитавшие прямое действие на мелкобуржуазный манер, повели беспощадную борьбу с рабочими. Но они не могли бы все же рассчитывать на полный успех в этой борьбе, если бы не опирались на национальные предрассудки.
Методы мелкобуржуазного террора, игравшие прогрессивную роль в домонополистический период истории страны, благополучно перекочевали в XX столетие, но обернулись теперь против рабочих. Фермерская Америка линчевала аристократов, земельных спекулянтов, продажных чиновников, политиканов и аферистов. Монополистическая Америка линчует и терроризирует рабочих вожаков, прогрессивно мыслящих интеллигентов.
Незавидна судьба мелкого буржуа в XX веке. Ему приходится соперничать с крупным концентрированным производством, и это держит его постоянно в крайнем напряжении. Вместо отчаяния им овладевает бешенство. Перед его угрюмым взором совершаются гигантские процессы обобществления производства, и он инстинктивно чувствует в них глубинную социалистическую тенденцию. И он не объявляет войны капиталистам, но затевает почти всегда с их помощью погромные походы против рабочих, разносит в пух и прах федеральное правительство за "социалистические" мероприятия.
Он — активный анахронизм прошлого. Прошлое вселяет в него оптимизм, относительно будущего он пессимистичен. И он бережно извлекает на свет еще довольно хорошо сохранившиеся знамена старого индивидуализма, отряхивает их от пыли и по-прежнему чувствует себя главным оплотом американизма. Его знание истории все же довольно поверхностно. Оно исчерпывается несколькими яркими героическими символами, которые тем не менее способны воодушевить его до высшей степени. Он не уклоняется от борьбы, как и его предки, так же быстро переходит от слов к делу и так же склонен игнорировать федеральные законы. Правда, что его политические требования громки и внешне эффектны, но правда и то, что они пусты, как выеденное яйцо, — в них нет реалистического содержания. Этот недостаток с лихвой возмещается политической трескотней, и, действительно, партийная печать нынешних фашистских организаций в Соединенных Штатах Америки вся изобилует грубыми догматическими штампами и неумными нравоучительными сентенциями; ее отличает ужасающе грубиянский стиль, вся она держится на риторике, как на бычьих пузырях.
Как мелкий собственник, он постоянно пребывает перед лицом смерти, или, как выразился бы экзистенциалист, в "пограничной ситуации", или в экзистенции. Его представление о собственной сущности воистину иррационально, но, вместо того чтобы познать "блаженство интимного единения с миром", он страдает тяжелой формой маниакальной болезни — манией величия. Свои собственные интересы он выдает за интересы всей нации; мораль, которой он придерживается, рассматривается им как национальный кодекс поведения для всех и на все времена; его одолевают "мессианистические" настроения.
Он борется и борется решительно, поддерживая традицию. Но его борьба — это злая карикатура на классовую борьбу. Его программа иррациональна, сам он — прямое орудие реакции. Прошлое его отцов полно драматизма, его настоящее — фарса[4].
СНОВА ТИРАНИЯ БОЛЬШИНСТВА
Энергичное развитие профсоюзного движения в конце XIX века было воспринято классом капиталистов как угроза их авторитету организаторов производства. Все, что консервативная традиция уже закрепила как неотъемлемое единоличное право американского предпринимателя — право нанимать рабочих или выбрасывать их за ворота, право устанавливать оплату труда и условия работы, единодержавное право распоряжаться телом и духом рабочего в угоду строптивой стихии рынка, буржуазия отнюдь не была намерена делить с профсоюзами.
Фронт классовой борьбы переместился в город, и средний класс не раздумывал, чью сторону выбирать. Уже то, что боровшийся пролетариат не имел частной собственности, подсказывало ему решение. Снова возникли организации типа комитетов бдительности. Помимо мелких буржуа, их создают сами капиталисты, и притом, разумеется, с еще большим размахом. Начиная с железнодорожных забастовок в 1877 году и до второй мировой войны каждое крупное выступление пролетариата завершалось расправой. "Промышленники, — пишет американский социолог Даниэль Белл, — могли в общем и целом давать отпор профсоюзам, заручившись поддержкой властей (часто силами милиции штатов), а также благодаря апелляции к морали среднего класса, что часто выливается в самочинный виджилянтизм".
