У самой Айли теперь доставало сил только на лепешки - старуха почти не вставала. Когда старики совсем ослабели, одну-единственную козу и трех кур пришлось отдать соседке, зато уж та не оставляла Грейга и Айли без попечения - приносила то свежее яичко, то чулки из козьего пуха. Пуще всего старуха, не привыкшая сидеть без дела, горевала по самой смышленой хохлатке, но, поплакав, махнула рукой: "Зато в доме чище будет, да и хлопот меньше, а то больно копотно с ними". Поутру, охая и едва переступая больными, иссохшими ногами, Айли подымалась с постели, нарочно устроенной подле самого очага, чтобы не ходить далеко, толкла в ступе зерно, месила тесто, пекла лепешки на горячем камне и снова ложилась... Кромальхад как-то предложил помочь, но хозяйка замахала на него руками: "Нельзя, нельзя!".

- Гейс, - коротко сказал слепой Грейг, сидевший у камелька.

Кромальхад понял: в этом доме хлеб пекла одна только хозяйка. Кто знает, что случится, если за ступку возьмутся чужие руки?

- Что будет, когда твоя жена умрет? - спросил он.

- Я тоже умру, - спокойно ответил Грейг.

- Наверное, ты радуешься, что твоя смерть не за горами. Что за удовольствие жить слепым и слабым?

- Когда-то я был силен и крепок, - сказал Грейг.

- Я пережила четверых детей, семерых внуков и любимую правнучку, - сказала Айли. - Рада ли я, что скоро умру? Рада. Одни говорят - на небе, другие - внизу, под землей, но я свижусь с ними.

- И ты не хотела бы жить вечно?

Айли усмехнулась.

- Посмотри вокруг. Что в мире бессмертно? Даже камни меняют облик. Ты бы хотел быть камнем?

- Да, - сказал Кромальхад.

- Подожди - будешь, когда накроют могильной плитой. А я бы не хотела. Камень терпит снег и ветер, не в силах стронуться с места.

- Если ты с радостью ждешь смерти, я могу сделать тебе такой подарок.

- Ты убийца?

- Нет.

- Тогда сядь и не предлагай мне то, что ты дарить не вправе. Я подожду, ничего. Осталось не так уж долго. Старики знают, когда придет их срок.

Дел у Кромальхада было немного - поутру он топил очаг и приносил ведерко воды для Айли, латал ограду, если из нее от старости вываливались камни, а потом садился с Грейгом за работу. Грейг резал из дерева незатейливую посуду - миски, плошки - точнее, указывал Кромальхаду, как разметить и обстругать чурбачок, и брался за дело сам, доводил вещицу до ума - шлифовал куском пемзы и достругивал маленьким ножичком, который держал не за рукоятку, а за лезвие. Несмотря на слепоту, орудовал им Грейг умело и ловко, хотя и неспешно. Нехитрую науку Кромальхад освоил быстро. Заготовки у него выходили грубоватые, особенно поначалу, но вполне сносные.

Он много думал в это время. О том, что ему нужно многому научиться, если он надеется вновь вернуть милость Нуаду. Старейший был умен! он знал, как наказать его - не только запереть в человеческом теле, но и лишить сил, сделать слабее тех, на кого Кромахи всегда смотрел как на пыль под ногами. Нуаду вынудил Крылатого принимать от людей помощь и хлеб, да еще как принимать... если бы не выручили его пастухи на вырубке, может быть, он погиб бы там. Если бы лекарь Гильдас не вправил ему плечо, он остался бы калекой, кособоким, жалким и вынужденным кормиться из милости. Как смеялся бы над ним тогда Ураган! И без того Кромахи, вынужденный соразмерять каждый шаг, укрощать свои желания и гнев, помнить о том, что за спиной у него больше нет крыльев, сделался беспомощнее смертных.

И Патрик теперь был для него недосягаем. Старейший и тут показал свою власть, выпустив Кромахи в мир людей не сразу. После той памятной встречи, когда Крылатому был вынесен приговор, Нуаду дал ему время подумать и, может быть, успокоиться. Пока Кромахи думал, на земле сменились три поколения. В Ином мире время текло совсем иначе. Пускай Кромахи и не собирался - может быть - мстить Патрику, но Нуаду все-таки счел нужным придержать Крылатого.

В Скаре Кромахи тоже думал - и почти всегда молчал.

Иногда он хотел покончить разом, отдать себя на милость диких зверей на пустоши или броситься в море с утеса, так ненавистны становились ему люди с их бессмысленными разговорами, грязными хибарами, шумом, глупыми песнями, странными нуждами. Их точили болезни - Кромахи знал, что даже князь, лучший воин Скары, как бы ни был он крепок, сильно страдал от прежних ран и подступающих старческих недугов. Ни один человек не оправился бы от такой раны, которую некогда получил Кромахи в бою за красавицу Морну; тело у людей заживало медленно, а шрамы не сходили вовсе. Еще их постоянно мучил голод или жажда - Кромахи казалось, что люди непрерывно хотят есть и пить, точь-в-точь животные. Как он удивился, когда понял, что и сам не может больше обходиться без пищи по нескольку дней! Безобразно было убранство их домов, одежда вечно обтрепана, ноги в грязи, украшения никуда не годились по сравнению с теми, что носили девы из свиты Морриган... Когда люди пели, Кромахи едва сдерживался, чтоб не вскочить и не броситься прочь из дома - даже волки, думалось ему, воют приятнее. И эти нестройные выкрики под бренчанье струн или сиплый стон рожка люди смели называть пением! Кромахи вспоминал могучий голос Морриган, разносившийся между небом и землей, подобно звону литой стали, и усмехался украдкой - и в то же время ему хотелось плакать. А какие глупости говорили они, когда рассказывали о случайных встречах с Иным народом...

Кромахи тогда молчал, не вмешивался - чтобы не выдать себя. Он думал: пускай люди тешатся, пусть мнят, что обладают какой-то властью над Старейшими, умением призывать их по собственному желанию, подчинять своим законам. Им невдомек, что на самом деле это Старейшие снисходят к ним, если пожелают - и что любому из Иного народа достаточно щелкнуть пальцами, чтобы от смертного осталось мокрое место.

Люди ничего не знали и не имели никакой власти, разве что над неуклюжими произведениями своих рук, да и то лишь до тех пор, пока не вздумается порезвиться какому-нибудь домовику. Их ничто не охраняло - кроме собственного страха и соблюдения вечных законов жизни.

Не выходи ночью на перекресток. Не оставляй на столе два скрещенных ножа. Не забудь запереть дверь, когда стемнеет. Не выплескивай воду за порог в субботу.

Но Патрик - обычный человек - спас тех, кого проклял он, Кромахи, и вечные законы холмов и пустошей оказались бессильны перед оборванцем, подпоясанным веревкой, и перед той силой, которая стояла за ним, потому что она тоже была вечной. Кромахи догадывался теперь, что эта сила существовала до того, как появились холмы и пустоши. Недаром Нуаду молчал или говорил обиняками... он знал что-то такое, о чем не мог поведать своему крылатому приемышу - тот бы его попросту не понял.

Кромахи думал: люди не знают подлинной свободы и всего боятся - зверей, темноты, друг друга. У них нет Даров. Нет бессмертия или, на худой конец, долголетия, нет телесной крепости и здоровья, нет даже тех мелочей, которые отличают низших от высших, младших от старших, вроде умения видеть в темноте или понимать язык птиц. Как они вообще могут жить в своем убожестве и слабосилии? Кромахи, прежде не пачкавший рук в золе и в навозе, не смеялся над людьми только потому, что законы гостеприимства обязывали его молчать - как-никак, Скара приютила его, а потому следовало прикусить язык. Нуаду при расставании ничего не сказал Кромахи о том, что будет с ним, если он пожелает возвращения в Иной мир прежде срока. Старейший не воспретил этого... но наверняка рассердился бы. Он отправил Кромахи к людям жить, а не умирать.

Мешало ему и еще кое-что. Он не знал, что станется с ним, если он умрет до того, как получит прощение Старейшего и вернется в свиту Морриган. Хорошо, если Нуаду примет его дух и, невзирая ни на что, возвратит Крылатому прежнее обличье... а если нет? Неужели ему предстоит вечно скитаться в виде ненавистного слуа или просто бесплотной тоскливой тени, которые встречаются на болотах?

И тогда Кромахи решил: так уж и быть, он готов учиться и терпеть. Готов принимать от людей пищу - ведь кормят же они ловчих птиц, привязанных к насестам - и даже не кривиться от насмешливых взглядов. О, каким неумехой должен был казаться им чужак, не воин, не охотник, не мастер, приемыш, которого они взялись кормить и обихаживать из милости...