Не изменяет своему дару «мудрец и поэт» М. Пришвин. Картины родной природы, рисуемые им, то радостны, то печальны, но всегда они созвучны и дороги душе человека, особенно душе настрадавшейся, тянущейся к чему-то дорогому и близкому. Рассказы М. Пришвина, дышащие ароматом полей, наполненные шелестом листвы дубрав и пением птиц, заставляют человека глубже задуматься о родине, пристальнее вглядеться в нее, лучше узнать и еще больше полюбить…

Все эти примеры еще раз подчеркивают разнообразие творческих поисков литературы тех лет, своеобычность дарований рассказчиков, оригинальность их подхода к жизненному материалу. Примеры эти можно было бы умножить. Но вряд ли стоит это делать. Читатель сам сможет убедиться, насколько полнокровен, богат жизненным материалом и красками рассказ 40-х годов.

Тема Родины, национальной гордости, тема русского характера, с новой силой возродившаяся в нашей литературе, достигает во время Отечественной войны своего наиболее яркого воплощения. «Советская литература… — утверждал А. Толстой, — от пафоса космополитизма — пришла к родине, как одной из самых глубоких и поэтических своих тем».

Тема эта так или иначе проходит через большинство рассказов, являясь одним из важнейших слагаемых в осмыслении писателями героизма советского народа.

Проблема национального характера, из дали веков идущего патриотизма русского человека ясно ощутима в «Науке ненависти» М. Шолохова.

«Кипящую в нем гордую и вольную русскую душу», которую «ни оплевать, ни растоптать, ни унизить нельзя», остро чувствует Алексей Куликов. Он, как и его товарищи, идет жестоким и кровавым «крестным путем русского народа», становится не только бесстрашным бойцом, но и человеком, осознающим свою гражданскую и историческую ответственность за судьбу родины (Б. Горбатов. «Алексей Куликов, боец»).

Дерутся с врагом, как «спокон веку дрались русские, — до последнего человека, а последний человек — до последней капли крови и До последнего дыхания», моряки А. Платонова («Одухотворенные люди»).

Ощущает свою связь с национально-героическими традициями прошлого майор Дорошенко в «Возвращении» Б. Горбатова. Как тяжкий укор воспринимает он слова незнакомого ему деда, швырнувшего на землю свои «Георгии» со словами: «Ироды… опозорили вы русскую славу…»

Но особенно рельефно проблема русского национального характера выступила на страницах «Рассказов Ивана Сударева» А. Толстого. Герои проверяются здесь на человеческую стойкость, воинскую доблесть, нравственную силу в самых жесточайших испытаниях. Они как бы держат экзамен, проходя «великое историческое испытание». И экзаменует их не только настоящее, но и прошлое, которое для них свято и дорого: «На древних погостах деды наши поднялись из гробов — слушать, что мы ответим. Нам решать! Святыни русские, взорванные немцами, размахивают колокольными языками».

Различны судьбы у этих героев, различен их жизненный и военный опыт. Есть среди них люди старые и молодые, передовые и не очень, мужчины и женщины. Но при всей разнице их судеб и житейских взглядов есть для них нечто общее: убеждение в том, что «правда есть — русская земля»…

И как бы подводя итог своим размышлениям, скажет в заключение рассказа «Русский характер» А. Толстой о своих героях — современниках: «Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота».

Тема войны и народного героизма не исчезнет из произведений последующих лет, оставаясь до сего дня одной из центральных во всей советской литературе. Ведущее место занимает она и в рассказах второй половины 40-х годов («Ваганов» Ю. Нагибина, «Братство» В. Лидина, «Мы — советские люди» Б. Полевого). Но жизнь ставила перед народом уже иные задачи — восстановления разрушенного войной хозяйства, скорейшего налаживания быта людей, и литература не могла не откликнуться на это требование времени. И потому тема мирного труда советского человека начинает занимать все более и более существенное место в рассказе послевоенного времени. Причем, — и в этом видится величайшая художническая чуткость к правде наших писателей, — труд этот приравнивается к воинскому подвигу. Таким образом, героическое начало, свойственное рассказу военных лет, сохранило свою традицию и в последующих сугубо мирных рассказах. И наиболее характерный пример тому — рассказ-очерк А. Твардовского «В родных местах». Приехав на «малую» свою родину, понаблюдав жизнь знакомых и незнакомых ему людей, писатель не скрывает своей гордости за них, прямо говоря, что и теперешняя их жизнь — это подвиг, «…все вместе — и пятиэтажные здания… и самодельные кирпичные домики… и Мартыненкова изба, ровесница не только этих строек, но и крупнейших послевоенных сооружений в стране, — все это вместе панорама великого всенародного труда, пришедшего на смену такому же великому воинскому труду».

Конечно, ошибочно было бы представлять развитие русского советского рассказа 40-х годов как некую поднимающуюся вверх прямую. Были здесь и свои неудачи, творческие просчеты. Не все равноценно и в предлагаемой читателю антологии. Но несомненно одно — искренность художников слова. А их произведения — и шедевры М. Шолохова и А. Толстого, и рассказы других писателей — это художественная и жизненная правда того нелегкого, сурового, но героически-прекрасного времени. Это, — вспомним еще раз А. Толстого, — «голос героической души народа».

Сергей Журавлев

Пора было спуститься поужинать, но старший лейтенант оставался на мостике, вглядываясь в дымчатый горизонт балтийской белой ночи.

Высокий и светлый купол неба, где мягко смешивались нежные тона, легко и невесомо опирался на гладкую штилевую воду. Она светилась розовыми отблесками. Солнце, зайдя, пробиралось под самым горизонтом, готовое вновь подняться, и просторное бледное зарево стояло над морем, охватив всю северную часть неба. Только на юге сгущалась над берегом неясная фиолетовая дымка. Наступала самая короткая ночь в году, ночь на двадцать второе июня.

Но для тральщика это была просто третья ночь беспокойного дозора.

Тральщик крейсировал в Финском заливе, обязанный все видеть и все замечать. Здесь проходила невидимая на воде линия границы, и все, что было к югу от нее, было запретно для чужих кораблей, самолетов, шлюпок и пловцов. Вода к северу от нее была «ничьей водой». Эта «ничья вода» была древней дорогой торговли и культуры, но она же была не менее древней дорогой войны. Поэтому и там надо было следить, не собирается ли кто-либо свернуть к советским берегам: морская дорога вела из Европы, в Европе полыхала война, а всякий большой пожар разбрасывает опасные искры.

Дозор выпал беспокойный. Две ночи подряд тральщик наблюдал необычайное оживление в западной части Финского залива. Один, за другим шли там на юг большие транспорты. Высоко поднятые над водой борта показывали, что они идут пустыми, оставив где-то свой груз, но торопливость, с которой они уходили, была подозрительной. Тральщик нагонял их, подходил вплотную, и на каждом из них был виден на корме наспех замазанный порт приписки — Штеттин, Гамбург, а сверху немецких — грубо намалеванные финские названия кораблей. С мостиков смотрели беспокойные лица немецких капитанов, а над ними на гафеле торопливо подымался финский флаг. Странный маскарад…

Все это заставляло насторожиться. Поэтому к ночи тральщик снова повернул на запад, поближе к «большой дороге», и старший лейтенант, рассматривая с мостика горизонт, интересовался вовсе не красками белой ночи, а силуэтами встречных кораблей.

Очевидно, он что-то увидел, потому что, не отрывая глаз от бинокля, нащупал ручки машинного телеграфа и передвинул их на «самый полный». Тральщик в ответ задрожал всем своим небольшим, но ладно сбитым телом, и под форштевнем, шипя, встал высокий пенистый бурун.