— А этот Лермонтова… — замечает Госпожа.

— Что Лермонтова? — огрызается Волхов.

— Начитался.

— Богомил, — цедит сквозь зубы юнга.

— Что ты сказал? — вострит уши волк.

— Что слышал.

— Кто богомил?

— Ну уж во всяком случае не я, — повышает голос Юнг.

— Да ты просто салага, — шерсть на волке дыбится.

— Товарищ капитан, матрос Волхов обзывается, — незамедлительно ябедничает юнга.

— Точно! Пора на Юпитер. Измельчали вы тут. Слов дурацких назапоминали. Ругаетесь, материтесь, как… как люди какие-нибудь… Да и сам я хорош… Чертыхаюсь, ною — а ещё архангел Господень! Измельчали. Всё! Дойдём до скита, отмолим избранных — и на Юпитер! — гневается капитан. — А что до спора вашего… Делай, что должен, и будь, что будет. Делай, как я — делай добро. Вот мой ответ. Мой приказ.

— Вот и я ему толкую — служи и не суди, — ворчит медведь.

— Люби и не парься, — добавляет юнга.

— Слушаюсь и повинуюсь, — смиряется волк. — Кстати, о Лермонтове, — меняет он тему. — Русская поэзия страсть как хороша. Так хороша, что я даже в пед подумываю поступить. Буду русских русской словесности учить, чтоб не унывали.

— Перед экзаменом побриться не забудь, — жалит Юнг.

— Измельчали, факт! — парирует Волхов, не глядя на юнгу. — Но кроме русской много и другой классной словесности имеется. Вот, к примеру, — и он громко декламирует какие-то обрывистые, как лай, слова.

— Никак по-китайски? — вслушивается попугай.

— Не иначе, — кивают цыгане.

— Это были стихи китайского поэта Мао Сю-пу, — поясняет, додекламировав, чтец.

— Знаем, слышали. «Погребальные песни «Курску» называются. Цзян Фэй-ни лучше читает, — произносит юнга.

— Какой ещё Цзян? — обижается волк.

— Фэй-ни. Знаменитый китайский актёр. В «Красной скале» играл, — торжествует сноб Юнг.

— Умник. Ты, небось, и по-китайски-то ни бельмеса не знаешь, — отвечает волк.

— Если говорю я языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, то я медь звенящая и больше ничего, — цитирует Юнг.

— Ну всё, хватит! — капитан встаёт во весь свой великий рост. Его глаза сверкают, как на иконе, где он изображён низвергающим в ад Люцифера — в латах из чистого солнца, с копьём в руке и Божией правдой в сердце. — Внемлите мне, солдаты любви, воины Света!

Солдаты и воины вытягиваются по стойке «смирно»: медведь — дожёвывая малиновый пирог; волк — жалея, что весь завтрак проболтал и пробранился с юнгой, а к миске с Педигри так и не притронулся; Госпожа — радуясь, что архангел снова в форме.

Цыгане, хоть и не воины Света, но перестают шептаться и гасят окурки о подошвы резиновых тапочек, в которых обычно слоняются по ковчегу.

— Я знаю, почему все мы нервничаем. Знаю, почему суетимся, хоть и не пристало нам! — говорит архистратиг. — Мы задумали неслыханное. И опасаемся, что Бог откажет нам. Некоторые из нас до сих пор убеждены, что мы затеяли пустое и опасное дело, — капитан грозно смотрит на юнгу.

— Пустое и опасное, — визжит вдруг Юнг, — пустое и опасное, так и есть. Убеждены некоторые из нас! Убеждены! Потому что не просто пустое дело, было бы пустое — полбеды, а тут самая натуральная провокация. Ещё раз! Последний раз! Заклинаю вас! Не искушайте Господа вашего! Не просите Бога воскресить умерших. Рано! Не время! Не пришёл ещё час суда!

— Молчи, маловер, порождение ехиднино! Что значит не время? — ревёт медведь. — А когда время? Когда насытится зло? Когда сожрёт всех, или раньше? Чего ждать? Пора начинать. Вот тут Волхов говорит — сразу всех спасти и точка. Ну всех-то, может, и не время, тут уж точно часа обетованного надо ждать. Ну а не всех? Не всех-то можно? Хотя бы этих. Сто восемнадцать человек всего! Мучительно погибших. Мучительно! И потому нет утешения их вдовам и сиротам, их родителям и любимым. Что, если они воскреснут, кому-то хуже станет? Пусть воскреснут и пусть живут опять, они заслужили. Муками и мужеством заслужили.

— Аминь, — поддерживает волк.

— Молчать! Смирно! — наводит порядок капитан. — Говорю я. Вот мой приказ. Да, нам известно, что за всю историю человечества лишь однажды воскрес сын человеческий, и это был Иисус из Назарета. Ходят слухи о некоем русском иноке Абраме, но восстал ли он из мёртвых или всё-таки из пьяных, до сих пор не вполне ясно. Поэтому в наличии факт единственный, и в его единственности некоторые видят знак Божий. Я же тут никакого знака не усматриваю. И мне неизвестно никаких заповедей на сей счёт. Нигде не указано, что факт этот должен быть единственным до скончания века, что все остальные усопшие должны ждать Страшного суда. Ибо время вымышлено людьми, а значит и суд не в грядущем, а в вечном настоящем. Сейчас. А тогда и смерть — сейчас, и второе пришествие — сейчас, и армагеддон — сейчас, и суд, и прощение — сейчас. И воскресение из мёртвых, Христом Богом обещанное, — сейчас. Я не знаю, таков ли промысел Божий, но я буду просить его воскресить экипаж подводной лодки «Курск». И будь что будет. Это решение принято мной и вами ещё на стоянке на Печорском море. И пересмотрено оно не будет. Поэтому я требую от всех — успокойтесь. И несите службу без колебаний. Исполняйте!

— Есть, — отвечают все.

И расходятся по местам. Юнга не выдерживает, убирая чашки и тарелки со стола, бормочет:

— А если Бог откажет? Не воскресит? Кому же он будет тогда нужен такой… чёрствый… А если не откажет? Исполнит? Тогда ведь все захотят. И что — всех воскрешать? Сколько ж их будет? Куда их всех тогда девать? Тогда от них и на Юпитере не спрячешься. А если за Гитлера кто-нибудь помолится? Он воскреснет? Он ведь тоже мучился. И Ежов страдал, и Берия переживал. Релятивизм какой-то получается… И та тварь, которая в Будённовске в больнице девочку изнасиловала… Нет, нет, этого в ад, точно в ад, в топку, в топку…

Одна из тарелок упала, разбилась.

— К счастью, — думает Госпожа, поднимаясь вместе с капитаном на верхнюю палубу. Здесь рушатся ветер и лёд; семь солнц пылают под радугой, и от похожей на крест высочайшей мачты разлетаются на все стороны света семь серебряных теней, семь трепетных крылатых крестов.

§ 20

Сперва самолёт подпрыгивал, трясся и скрыпел на рытвинах и колдобинах ведущего на запад старого русского неба. В иллюминаторе виднелись вдоль него растрёпанные вчерашним ветром покрытые снегом облака, города, рощи и горизонты. Солнце землистого, как Луна, цвета свисало с вечной мерзлоты сурового космоса. Глеб, и в привычной обстановке легко и охотно унывающий, от этих дорожных видов впал в меланхолию. Удручала его к тому же разлука с сыном и осознанная необходимость не напиваться, покуда все дела не уладятся. Не напиваться было сугубо тяжело из-за того, что сосед справа, сидящий ближе к проходу, как раз именно, как нарочно, напивался. Казалось, он оформил визу и купил билет не затем, чтобы долететь куда бы то ни было, а только для пьянства в располагающей лётной обстановке. Он пил так лихо, что было очевидно — по прибытии он никуда не собирался, дел у него в пункте назначения не было никаких; ни работать, ни отдыхать, ни даже лечиться в таком состоянии точно не будет никакой возможности. Покидать воздушное судно, кажется, не планировалось никогда. По крайней мере сейчас, в начале полёта, настрой был именно такой. Собутыльник лысого (сосед справа был лыс) сидел в кресле прямо перед ним. Общение между ними было затруднено тем, что один смотрел в затылок другому, но этот другой говорил так громко, что слышал весь салон, а стало быть, и лысый. Он говорил не оборачиваясь, глядя вперёд, в перегородку салона экономкласса. Со стороны могло показаться, что он сумасшедший. Лысый отвечал ему тихо, шептал ему какие-то нежные матюки в макушку, как в микрофон.

Глеб ёрзал и пыхтел. Чтоб отвлечься, заглядывал в книжку соседке слева. Книжка была французская, в ней было написано примерно следующее: