Впрочем, для Глеба и Велика в толпе этой ничего несусветного не было. Такие толпы были на Заднезаводской и прилегающих улицах делом обычным, водились в каждой подворотне наравне с крысами, нищенствующими котами и собачьими стаями. В тёплое время года они обитали на детских площадках, на зиму перебирались в подъезды. Питались отнятыми у прохожих колбасами и рыбами, развлекались избиением прохожих же и порчей всего хорошего.

Толпа не пошевелилась, лишь вытаращилась на вошедших вараньими, тараньими и бараньими своими глазами. По их взгляду опытные Дублины поняли, что на этот раз их шансы дойти до квартиры целыми довольно высоки. Во-первых, сами Дублины были местные, жили на самой бедовой в городе улице (Глеб Глебович снял здесь квартиру ввиду её экстравагантной дешевизны, жильё здесь почти ничего не стоило, поскольку жить в этом районе было невозможно), и это добавляло им некоторого авторитета; во-вторых, у них была особая харизма, так что их как-то не трогал драчливый наш народ, о чём уже говорилось выше, хотя иногда всё-таки и им попадало, не всякий в харизме разбирается, много и таких, кому ведь и всё равно, так по харизме надают, как будто это не харизма, а обычная харя, о чём тоже говорилось; в-третьих, и в данном случае это было важнее всего, толпа, очевидно, только что вернулась с охоты и собиралась разобраться с трофеем. Под ногами у неё трепыхалась и жалобно попискивала прижатая намертво к ступеням достаточно дорого одетая пожилая женщина.

Добыча была знатная, поблёскивало даже кое-где на ней золото, что-то блестящее просыпалось и из сумки, обещая поживу, какой, может быть, давно не было. Не до Дублиных было явно. Толпа помешкала немного — не прихватить ли ещё и этих, но после мгновенного размышления несколько сдвинулась к стене, давая пройти.

Отец и сын поднялись домой. Жилище их было однокомнатным. Тесноты, заменяющей нашему народу в наших домах уют, было здесь в избытке. Прихожая в полтора квадратных шага, таких же размеров ванная, обе забиты одеждой, сухой и мокрой, верхней и нижней. Дальше находилась собственно та самая одна комната, из-за которой вся квартира звалась однокомнатной. Её занимал Велик. Здесь он играл, делал уроки, спал. Диван, компьютер, телевизор, игрушки, по стенам — постеры с портретами могучих биониклов. Налево была кухня, где отец и сын ели по очереди из-за чрезвычайной её малости. Прямо — дверь на лоджию, остеклённую и утеплённую по уже упоминавшемуся здешнему обычаю. Тут была математическая мастерская Глеба Глебовича — всё та же многотомная Теория хаоса; книги по фрактальной, начертательной и ещё какой-то геометрии; тетрадки, исписанные Дублиным (он приготовлял полное уничтожение математики своим революционным трактатом «Тотальная симплификация — метод и результат»); раскладушка, стул и вместо стола подоконник; чтоб лучше писался трактат — электрические чайник и лампа.

Из мастерской и кухни открывался вид на прижавшийся к обочине города седой лысоватый сгорбленный лес, в котором росли, точнее, давно перестали расти и сохли, ломались редкие сухие ломкие ели, старые сорные сосны, сутулые дубы, трубы каких-то пустующих срубов; увязшие в снегу покосившиеся осины, заборы, вязы; тоска, тоска.

Зато в квартире обстановка была добротная, опрятная, даже радостная, не то что когда-то на Сиреневой. С тех пор Глеб успел совсем спиться и, казалось, должен был бы зажить совершенною свиньёй. Но Велик, не по годам чистоплотный, своим присутствием как-то скрасил быт семьи. Удерживал отца, который всё норовил оскотиниться, опуститься на пару ступенек ниже по лестнице эволюции, уставая стоять наверху. Впрочем, кто же из нас, добрых людей, иногда даже и не пьяниц, не уставал стоять, не испытывал время от времени дикого утомления от всего в себе человеческого, слишком человеческого. От обязанности ходить прямо, на двух ногах (а это, если честно, не так уж и удобно), хорошо пахнуть (трудно, трудно!); учтиво мрачнеть на похоронах, острить и гоготать на вечеринках, любить детей; уважать жён и бывших жён, и бывших жён, вышедших замуж за каких-то мудаков, и бывших жен, подавших на вас в суд; и говорить в суде «ваша честь», думая про себя «о, мудило»; и потом возвращаться к себе полудомой, потому что полдома отгрызла у вас «вашачесть» в пользу вашей бывшей жены; и потом ехать на работу, где вас поджидал начальник, похожий на «вашучесть», к которому два года назад ушла от вас ваша предпоследняя бывшая жена и от которого она просилась теперь обратно, так что приходилось выкручиваться и придумывать несуществующие причины, почему вы не могли её принять… Кто же из нас не хотел (то есть хотя бы раз в жизни) вдруг остановить машину в незнакомом квартале, выйти, на вопрос «куда ты?» ответить «щас, Кристина, я щас»; свернуть с проспекта в улицу, а с улицы в переулок потише и победнее; найти под забором лужу поглубже, почище и потеплее, лечь в неё, хрюкнуть радостно; отправить смс «Кристосик, поужинай и потрахайся без меня». На вопрос прохожего «вам плохо?» ответить «хорошо»; утопить мобильный, повернуться к забору грязным улыбчивым рылом и спать, спать…

§ 13

Велик приготовил себе горячий напиток из остатков купленного к лечению прошлогоднего его бронхита чабреца и, поджав ноги, уселся на полу с драгоценным своим айпадом. Папа подарил сыну этот экземпляр из первых полупиратских партий, доставленных в нашу тьмутаракань, на ошибочно полученную на комбинате (когда работал ещё там) премию. Премия полагалась какому-то старшему оператору камнедробильной установки, но чудесная цепь опечаток и компьютерных глюков довела её до младшего программиста отдела обеспечения суперкомпьютера Г. Г. Дублина. Она была бы всенепременно пропита, но начальник отдела, подрабатывавший на чёрном рынке гаджетов, продемонстрировал коллективу новое достижение С. Джобса, и Г. Дублин решил, что не может не порадовать сына. Бох, прослышав об этом, был тронут такой отцовской любовью и самоотдачей и устроил так, что премии достало и на айпад, и на небольшую, но вместительную бутылку ядрёнейшего гренландского вина. Получился настоящий семейный праздник, воспоминание о котором не было омрачено разоблачением, поскольку никакой вины Глеба в ошибке бухгалтерии не было. Начальство, намекнувшее было, что хорошо бы, благородно бы, похвально бы премию вернуть тому, кому она причиталась, сразу же своих слов устыдилось, не стало упорствовать, как-то там поощрив пострадавшего старшего оператора ценным подарком в виде завалявшейся у начальства в комнате отдыха когда-то начальству подаренной делегацией подшефной школы уродливейшей вазы из котласского фаянса.

Велик взялся играть в свои любимые игры, Глеб же вперился в телевизор, терпеливо пережидая рекламные перерывы и не столько вникая в кино про доктора Хауса, сколько переживая и сожалея, что раскрыл свою тайну о. Абраму. То есть отцу-то он доверял, но ведь рассказал ему для того, чтобы тот убедил купчиху Сиропову в его, Дублина, платёжеспособности. Теперь же понимал, что Сиропова в его миллионерство всё равно не поверит и денег взаймы всё равно не даст; а если и поверит в Глебов миллион, то денег не даст опять-таки, а по всему городу разнесёт, а там дойдёт до милиции или до Кетчупа — отберут миллион, точно отберут, как же так, как можно было так разболтаться. Глеб хотел было поехать обратно к о. и уговорить его не сказывать ничего купчихе и денег у неё отнюдь не просить. Но он знал монаха, знал упрямство его, знал, что тот уж если решил для него денег у хозяйки выпросить, то выпрашивать будет непременно. Да если и не скажет он ничего Сироповой, так скажет же кому-нибудь непременно, какой-нибудь просительнице своей всё раструбит случайной, так только, чтоб для нравственности, из жизни чтоб поучительный пример привести. А уж что узнает эта просительница из тех полоумных баб, какие таскаются по целителям, гипнотизёрам, звездочётам, таким вот монахам, по монастырям, церквям и циркам, то уже не только весь город узнает, а и вся Россия.