Стало прохладнее, и река задымилась лёгким туманом у берегов.

А когда лодка подошла к Кармасану, воздух уже был серым, предметы бледно и призрачно рисовались в нём, алели небо и вода, и звёзды стояли в вышине, уже не отражаясь в речном зеркале.

С берегов пахло росистыми травами и землёй. Чёрные безобразные коряги выступали из воды, точно речные чудовища, и рыбы начинали плескаться то там, то здесь, оставляя на поверхности лёгкие расходящиеся круги.

— Вам кто утопленник-то приходится? — спросил Митька.

Кашнев, как во сне, взглянул на него и только теперь разглядел его лицо, старообразное и бледное, с оловянными косыми глазами, с плутоватым выражением, лицо мальчишки, родившегося в нищете и пороке и рано окунувшегося в мерзость жизни.

— Брат.

— Так… Мать есть?

— Есть.

— А у меня вот никого нет, кроме марухи.

— Какой марухи?

— Какой марухи? — рассмеялся нагло мальчишка наивности Кашнева. — Любовница, значит.

— А у тебя есть любовница?

— А то как же. Да ещё какая! — хвастнул он. — Иной раз в шляпке ходит. Тальма у ней была, да мы её пропили.

— Кто же она такая, твоя маруха?..

— Кто? — Он с удивлением посмотрел своими косыми глазами в лицо Кашнева и, опять нагло рассмеявшись, ответил: — Знамо, кто!

— А сколько ей лет?

— Кто её знает… Чай, она не лошадь, по зубам не угадаешь. Лет тридцать, чай, будет.

— Вот как! А где же живёт твоя маруха?

Мальчишка подозрительно взглянул в лицо Кашнева, но потом ответил:

— Знамо где, в ночлежном. У нас там целый угол. Не хуже других живём… Не смотрите, что я так одет. Это я на биллиарде проигрался, да сменку взял, а то я чисто одеваюсь. Да она меня завтра же оденет. Только бы гость хороший попался.

— А за что же она тебя одевает?

— За любовь. Чай, я не даром её люблю!

«Тоже любовь», — с отвращением подумал Кашнев, поражённый этим тупым и грязным цинизмом.

— А сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

«Он и Серёжа!» — сравнял Кашнев, и после этого сравнения ему стало жаль мальчишку. Виноват ли тот, что его не научили ничему хорошему? Там, где он живёт, такое поведение никого не коробит, никому не кажется мерзким и противоестественным, точно так же как в обществе, в котором жил Кашнев, не считались мерзкими и противоестественными поступки, которые, в сущности, были также почти грязны и достойны осуждения.

Рассвет всё сильнее и сильнее овладевал небом, в котором сквозь розовые тона пробивался серебристо-матовый свет. Из звёзд только одна крупная звезда светилась хрустальным блеском, но и этот блеск начинал таять и бледнеть, уступая другому свету. Вода точно впитывала в себя этот новый серебристо-розовый свет, пронизывавший и лёгкий туман, курившийся по реке, и зелень деревьев, освежённых росистою влагою.

По мере приближения к месту катастрофы Кашневым стало овладевать напряжённо-жуткое настроение. Вот и песчаная коса, и обрыв против неё, под которым ещё темны отражения сухого огромного дуба, предводителя лесного полчища, в то время как возле песка вода струится розовая и нежная…

На песке видны были следы лодок и ног, а неподалёку от воды чернели остатки костра, обгорелый бурелом и палки для котелка.

Лодка, шурша о песок, въехала носом на берег, и Кашнев выпрыгнул из неё.

За ним выпрыгнул и мальчишка.

Кашнев осмотрелся и остановил свой взгляд на том месте, где больше всего виднелось следов.

По описанию Курчаева, тут и было то место, откуда пошёл в воду Серёжа.

Он посмотрел на реку, точно стараясь проникнуть в неё взглядом, и вспомнил слова матери: «Вода злая».

Она, действительно, показалась ему злой, бездушной и коварной, хотя и старалась прикрыть свою злобу вкрадчивым шёпотом, нежностью и тишиною. Кашнев стоял, прислушиваясь к шороху и лепету воды между ветвями склонённой к ней ивы. Огромная щука метнулась в омуте, и он видел её несколько мгновений почти на поверхности реки. Затем она метнулась снова и, оставив по себе разбегающийся след, исчезла в глубине.

«Тут и лежит Серёжа», — думал Кашнев, и эти слова обдавали его холодом.

Он стал медленно раздеваться. Мальчишка с любопытством глядел на эту процедуру.

Раздевшись, Кашнев слегка съёжился от утреннего холода и от охватившей его жуткости и ступил в воду так же точно, как, по рассказу Курчаева, делал это Серёжа, то есть, лицом к берегу.

Затем он также пошёл дальше, с дрожью ощущая, как вода обнимает его все выше и выше… Вот уже он по грудь в ней… Ещё одно движение, и он сразу скрылся с головой.

Первое инстинктивное стремление было вынырнуть на поверхность, но он переборол себя. Ведь этого-то он и желал, и, не делая ни одного движения, удерживая замиравшее дыхание в груди, он отдал себя на волю воды. Он чувствовал, что сейчас найдёт тело Серёжи и вынесет его на своих руках со дна.

Широко открытыми глазами глядел он на дно сквозь застилавшую ему глаза воду, которая казалась зеленовато-мутной и непроницаемой, как стекло.

Вдруг правая нога его натолкнулась на что-то скользкое и упругое, и не успел он ещё, как следует, сообразить, что это такое, как в один миг очутился на поверхности с искажённым от ужаса и помертвевшим лицом.

Не было никакого сомнения, что он натолкнулся на Серёжу, и прикосновение к его телу ощущалось в ноге, как что-то прилипшее к ней и навсегда оставившее свой неизгладимый след. Не помня себя, он сделал два-три отчаянных усилия и очутился на берегу.

Мальчишка, вытаращив глаза, глядел на него, догадываясь о том, что Кашнев испугался утопленника.

Кашневу стало стыдно за своё малодушие, но он долго не мог прийти в себя.

— Нашли? — спросил мальчишка.

— Нашёл, — ответил Кашнев и, дрожа мелкой дрожью и тяжело дыша, стал одеваться.

Мальчишка ничего не понимал.

— Навязывай на верёвку камни, на аршин один от другого.

Мальчишка молча стал, исполнять его приказание, и, когда Кашнев оделся, почти все камни были ловко привязаны к ней. Тогда Кашнев сел в лодку и, приказав ему крепко держать за конец верёвки, отъехал на лодке с другим концом к противоположному берегу, немного повыше того места, где он, приблизительно, наткнулся на тело брата.

Там он опустил верёвку с камнями на дно. Лодка пошла по течению, верёвка в его руках натянулась, и камни медленно поволоклись по дну.

Вдруг, он почувствовал, что верёвка задела за что-то. Лодка на мгновение остановилась, а потом тихо двинулась вперёд снова. На верёвке к тяжести камней прибавилась ещё какая-то новая тяжесть. Это могло быть или старое дерево, намокшее до того, что уже не может подняться со дна, или это труп.

Он, побледнев, привязал верёвку к доске сидения и стал грести к берегу, вниз от того места, где стоял мальчишка, всё с теми же вытаращенными глазами и разинутым ртом, крепко держась за верёвку.

Когда лодка пристала к песку, Кашнев выскочил из неё и стал тихо тянуть верёвку, приказав тоже самое делать своему помощнику.

Теперь уже не было никакого сомнения, что они тянули утопленника, и действительно скоро под водою блеснуло что-то белое… яснее… ближе…

И около берега закачался, лицом вниз, чистый и нежный труп юноши, со слегка подогнутыми коленками, опущенной на грудь головой и стиснутыми ладонь в ладонь руками.

Верёвка задела его под мышки, и он продолжал слегка покачиваться на воде, головой к земле, как будто кланяясь ей и приветствуя её молчаливыми и страшными кивками.

Лицо его, его лоб, закрытый прядями спустившихся волос, касались песка в воде, и вода тихо колыхалась под ним, точно лелея и баюкая свою жертву.

Кашнев, поражённый, не сводил с него глаз, точно ожидая, что вот-вот утопленник поднимет голову, и он увидит взгляд Серёжи, его лицо, таким, как он видел его в последний раз вчера.

Чувство жуткости и вместе с тем невыразимого сожаления сковало его, и он всё глядел и глядел, как тихо колышется и кланяется земле этот дорогой ему труп.

Мальчишка сначала смотрел на труп издали, а потом с жутким любопытством подошёл к нему и громко сказал: