— Перестаньте глупости болтать, мой милый паж.

— Нет, не глупости, — нервно вырвалось у Серёжи. — Если бы мне это одному казалось, тогда так; а то, говорю вам, это и другие замечают… Курчаев, Марья Петровна… Маркевич…

В лице Зои отразилось заметное беспокойство, которого не могла скрыть даже презрительная гримаса губ.

— Какая пошлость! — сказала она и затем не сразу прибавила с высокомерным выражением лица: — Положим, мне всё равно, что бы они там ни говорили. А вам я не советую передавать мне подобные сплетни.

Серёжа слегка побледнел и гордо ответил:

— Я вам никаких сплетен и не передаю. Я не слышал ничего такого, что они бы говорили о вас и… и об Алексее… Алексее Алексеевиче… — Он с некоторого времени стал звать брата по имени и отчеству. — А если бы и говорили, так я бы…

— Как же, вы сами сказали, Курчаев…

— Что же я сказал? — загорячился Серёжа. — Курчаев находит, что вы повторяете некоторые слова брата и впадаете в его тон… Я, буквально, не говорил ничего другого…

— Ну, положим, я знаю, Курчаев…

Она не договорила, пожала опять также по-детски плечами, но Серёжа понял её и докончил эту мысль по-своему:

— Положим, Курчаев влюблён в вас, но… Но всё-таки он ничего не говорит такого…

— Так откуда же вы взяли это, если никто ничего подобного не говорил?

Серёжа почувствовал себя униженным. Уж не подозревает ли она, что он сам сочиняет сплетню? Ко всей его горечи прибавилось ещё новое обидное чувство оскорблённого самолюбия.

— Откуда?.. Да разве этого не видно… Это и слепой увидит.

Зоя сжала обеими руками тросточку и едва не сломала её…

— Послушайте, милый мой паж, — внушительно обратилась она к Серёже. — Я вас прошу никогда не возбуждать подобных разговоров. Вы ещё мальчик, ребёнок, и потому… подобный вздор… подобный чувства… интересы… — затруднялась она выразить свою мысль, — должны быть чужды вам… То есть, вы не должны интересоваться всем этим вздором.

— Опоздали! — почти с отчаянием возразил он и хотел засмеяться саркастическим смехом, но уж слишком больно его задели за живое, и потому вместо смеха у него вырвались только какие-то неестественные междометия.

Зоя изумлённо открыла на него глаза.

— Что такое?!

— Мне семнадцать лет… Я не ребёнок… — бледный и с дрожавшими от волнения сухими губами начал он, весь выпрямившись, и в эту минуту действительно показался ей сразу как будто выросшим, а голос его, похожий на голос брата, зазвучал недетскими нотами. — Я всё вижу, всё знаю, всё понимаю и чувствую, может быть, сильнее и глубже других… Да!.. А что я ещё не кончил курса академии что я ещё не самостоятелен, так это не важность… и не в этом дело… Каких-нибудь три-четыре года ещё ничего не значат… Вы ведь тоже немного старше меня. Мы почти ровесники! — совсем уж по-детски закончил он, дрожа всем телом и сверкая своими карими глазами.

Зоя Дмитриевна не выдержала и звонко рассмеялась после этого неожиданного заключения.

Серёжа сначала опешил от её смеха, который вонзался в его сердце, как острые иглы, и, всколыхнув в груди накипавшие слёзы, поднял их к самым глазам.

Он всеми силами старался удержать их — и не мог… Плечи его шевельнулись. Тогда он быстро отвернулся, чувствуя дрожь и слабость в ногах, и, схватившись обеими руками за соседний большой деревянный крест, уронил на руки голову и зарыдал.

Она порывисто приблизилась к нему и, положив левую руку ему на плечо и стараясь заглянуть в лицо его, прильнувшее к сложенным на кресте рукам, растерянно говорила, повторяя одни и те же слова:

— Серёжа… Голубчик… Милый… Что с вами?..

Но её прикосновение, её ласковый и испуганный голос ещё более открывали дорогу слезам, и рыдания стали сильнее…

— Ах ты, Господи! И ведь воды-то близко нет… — ещё более растерявшись, говорила она, озираясь вокруг и не зная, что ей делать. — Ну, успокойтесь же, успокойтесь… Я не понимаю, отчего это… Что с вами?.. Я вас обидела… Простите… Ну же, довольно… Ведь вы не ребёнок — уговаривала она его, забыв, что минуту назад старалась уверить его именно в том, что он ребёнок.

Она тормошила при этом его за плечо и хотела, чтобы он поднял голову и перестал плакать.

— Ну, полно же, милый мой, паж мой… Королева рассердится… Перестаньте плакать… Вот вам платок… Вытрите слёзы… Или я вам сама вытру… Ну хотите?

Она достала из кармана платок, от которого отделялся аромат фиалок, и поднесла его к самому лицу Серёжи.

Знакомые духи приятно пахнули на него и сразу придали ему некоторую бодрость. Но Серёже так хотелось плакать, что он не без сожаления почувствовал, что рыдания стихают в его груди и иссякают так обильно струившиеся слёзы. Он был бы счастлив хоть всегда находиться в таком состоянии, только бы слышать её ласковый голос, ощущать её близость, нежное прикосновение руки и этот аромат, который он так привык связывать с представлением о ней.

— Вот там скамеечка. Пойдёмте, сядем там, — уговаривала его она, дружески завладев его рукою.

Он повиновался и, отвернув в сторону своё лицо, чтобы она не заметила, как оно некрасиво с покрасневшими и опухшими от слёз глазами и даже носом, прикладывал левой рукой к лицу тонкий душистый платок, который освежал его и нежил, как её прикосновение. Рыдания затихали, подавляемые в груди.

Они сели на скамеечку около неогороженного памятника в виде большого довольно грубо отёсанного камня, и некоторое время оба молчали.

Последняя слеза неохотно выкатилась у него из глаз. Волнение стихало, и он глубоко и тяжело вздохнул.

— Какой вы, однако, нервный! — неодобрительно покачивая головой, проговорила королева.

Он ответил ей жалкой улыбкой.

Настала неловкая пауза. Он мял в руках её платок, смоченный слезами, а она машинально читала надпись на гробовом камне.

— Смотрите! — обрадовалась она, думая, что это развлечёт его и разрушит неловкую паузу. — Вот курьёзная надпись. Я её прежде не замечала.

Она не могла не рассмеяться указывая на эпитафию.

Под титлами, обозначавшими имя и фамилию, а также год и день рождения и смерти покойника, красовались следующие строки:

Серёжа машинально пробежал глазами эту эпитафию и улыбнулся.

— Ну, вот… Я очень рада, что мой паж улыбнулся. Теперь я со спокойной совестью могу отпустить его домой и даже благословить на дорогу.

— Как! Разве мы больше не увидимся?

— Но ведь вы завтра уезжаете рано утром?

— А сегодня? Я думал, что вы сегодня согласитесь в последний раз поехать на лодке? — умоляюще выговорил Серёжа.

Она немного подумала.

— А кто поедет?

У Серёжи была слабая надежда, что она согласится поехать с ним вдвоём, но он после только что происшедшей сцены не решился просить её об этом и с грустью промолвил:

— По обыкновению, Курчаев, Ольга, Маркевич.

Она ощипывала сорванный ею листочек сирени и сквозь зубы, с неестественной небрежностью, спросила:

— А ваш брат?

Серёжа опять изменимся в лице и не без злорадства ответил:

— Он условился сегодня ехать с другой компанией.

— С какой?

— Зорины, Парусинова, Марья Петровна и ещё кто-то.

При последнем имени палка в руке Зои дрогнула и смутное облако сразу покрыло её лицо.

Серёжа с горьким чувством страдания и ревности искоса наблюдал за происшедшей переменой в её лице.

— Вот как! — вырвалось у неё вслух восклицание, как невольная угроза кому-то. — Хорошо!

Она сама не знала, что собственно выражает её угроза и по какому адресу она направлена: по адресу старшего Кашнева, или Марья Петровны Можаровой. Казалось какие-то не совсем чистые ключи забили у неё в сердце и мгновенно замутили целомудренную ясность её глаз.

Однако она тотчас же спохватилась и с притворным равнодушием обратилась к Серёже, стараясь глядеть на него открытыми глазами, чтобы уничтожить всякое подозрение в искренности своих слов.