Через полчаса он встал, поднялся в сени, выдернул из стены топор, заткнул его за пояс и пошёл. Решительными шагами завернул на главный порядок, дошёл до избы Лаптевых и остановился под окном.

В оконцах горел свет, и изнутри слышался сильный шум: сразу кричало и ругалось несколько мужских и женских голосов. Макар прислушался напряжённо, раскрыл калитку, вошёл в сени и распахнул дверь. Косматый зверь поднялся в нём на дыбы.

На лавке прямо против двери сидела Варвара. Платок с головы у ней сбился, волосы были растрёпаны, и на белом лице её горели огромные глаза. На неё с визгом наскакивала рыхлая Арина и толкала за плечо растерянного Гришку. А рядом, внушительно говоря громовым голосом, стоял с вожжами в руках бородатый Михайла. У стола злобно голосила рябая Марья. На лавке невозмутимо сидел, набивая трубку, рабочий Яков.

Все оглянулись разом на открывшуюся дверь и застыли на своих местах. Варвара крикнула дико и забилась на лавке. А Макар дошёл до середины избы и, сам пугаясь себя, закричал:

— Эй, дядя Михайла, и ты, Гришка, слушайте! Если кто хоть пальцем тронет Варвару — убью! Я человек решёный! Так и знайте: убью!

Все молча смотрели. Макар посмотрел кругом и, вытащив из-за пояса топор, снова сказал:

— Так и знайте. Убью! Варвара ни в чем неповинна.

Повернулся и пошёл в сени, во двор и на улицу. Пройдя шагов тридцать, снова вернулся, стукнул в окно, крикнул: «Так и говорю: кто хоть пальцем тронет Варвару убью!» — и снова пошёл. В избе заревело, с треском распахнулась калитка, и трое мужиков выскочили на улицу, крича: «Сволочь! Варнак! Каторга тебя дожидается! Погоди!»

Макар дал им подбежать совсем близко, неожиданно повернулся, нагнул голову, сказал: «Ну!» — и вытащил из-за пояса топор. Мужики остановились, как вкопанные, постояли, ругаясь так, что отдавалось за рекой, повернули и медленно пошли назад.

Но обеим сторонам улицы хлопали окна, и в темноту высовывались любопытные головы. Макар подождал немного и тоже пошёл.

Дня через три, на рассвете, Макар, Степан и Алексей сошлись за рекой около землянки, стоявшей на гриве версты за полторы от берега. Летом там не было никого: перевозчики жили в ней только весной, когда пологий берег далеко затоплялся разлившейся рекой.

Понемногу, чтобы не обращать внимания деревни, товарищи перетащили туда лопаты, топоры, железный щуп, нарочно выкованный Макаром у себя в кузнице, и теперь, вынув инструменты из-под почерневшей соломы, сваленной в углу, спорой развалистой походкой дружно зашагали вперёд.

Надо было пройти восемь вёрст по большой дороге. Шли, держась около самого края, чтобы при первой же встрече свернуть в лес. На девятой версте взяли влево по лесной тропинке, дошли по ней до крутого берега лесной речки Крякши и по плотине около шумевшей мельницы перешли на ту сторону.

Больше молчали. Дома уже было переговорено обо всём. Впереди нетерпеливо бежал Степан. Макар, мрачно понурив голову, шагал позади. С той самой ночи он так и не видел Варвары и не знал, что сталось с нею. Вся деревня только и делала, что судачила о Лаптевых, о Варваре и о нем. Было противно и стыдно показаться на улицу.

Макару плохо верилось в клад. И в то же время верилось невольно: клад был последним выходом. Сорвётся это, что будет тогда? Но что-то должно быть — это он знал: чувствовал, что жизнь переламывается пополам.

И всё-таки, чем дальше шли в лес, тем легче делалось на душе. Точно лёгким ветерком выдувало из неё залежавшуюся печаль. Иногда Макар даже забывал, куда и зачем они идут, а просто шагал, всей грудью вдыхая лесной воздух и оглядываясь кругом.

Был всё лес. Сначала вдоль дороги росло мелкое чернолесье, дальше шла ель, изредка прерываемая березняком, уставленным поленницами серебряных дров, ещё дальше земля поднялась, стала рассыпчатой и жёлтой, покрылась серым мхом, и пошёл сосновый бор. Куда ни хватал глаз, везде, сплетаясь вершинами, поднимались тонкие красные стволы, и в чистой, опрятной глубине стояла церковная тишина. В одном месте бор отступил от дороги, отодвинулся будто нарочно, и, как малые дети, весело выбежала вперёд мелкая поросль ольшаника, осинника и березняка, густо заросшая у самой дороги чащей шиповника, сплошь засыпанного розовым цветом.

Солнце уже взошло, на тропе алмазами сверкала роса, и воздух был полон тонким запахом диких роз.

— Благодать! — воскликнул наконец, не удержавшись, Степан, натряс себе полный картуз нежных лепестков и уткнул в них лицо. — Нет, братцы! — заговорил он. — Лучше наших мест во всём свете нет! Никуда от наших мест не пойду. Хотел было плюнуть на всё сгоряча да с неудачи да податься в Сибирь, а нет, не пойду! Больно уж у нас хорошо!

Алексей сочувственно тряхнул волосатой головой. Он был вполне лесной человек, любил лес крепкой любовью, мало занимался землёй и целую зиму, весну и осень бродил по лесам.

— Река наша матушка! — восклицал болтливый Степан. — Выйдешь на угор, посмотришь — оторваться нельзя! А лес! А озёра! А речки лесные! Да я вам скажу, братцы, такого воздуху, как у нас, во всём мире нету. И всё ведь наше! Мужицкое! Нашими ноженьками исхожено, нашими глазами пересмотрено. Эх! Не вышло, не взяла наша, не удалось землю отбить, а совсем было бы тогда хорошо. Ну, да ничего! Погодим немного! По-го-дим!

— Годи, годи! — с насмешкой перебил его Макар. — Зазвонил колоколец: тень-тень-тень — благо язык болтается да рот медный. Слушать тебя надоело.

В другое время Макар, трезвый и едкий ум которого не терпел неосновательных надежд, не замедлил бы вступить со Степаном в спор, по теперь ему было не до того. И он прибавил только:

— Далеко ли до места-то? Вот что лучше скажи!

— Близко, — коротко ответил Степан. — Версты две, не боле.

Они шли теперь узкой, едва заметной, тропинкой по густой еловой рамени, то и дело перелезая через обомшелые, осклизлые колоды. Деревья сходились иногда так близко, что надо было жмурить глаза, чтобы их не ушибли жёсткие лапы. Через полчаса тропинка круто завернула вправо, и впереди сквозь деревья открылся просвет.

— Теперь совсем недалече, — понизив голос, сказал Степан. — Вот оно, Казанское болото. А тут сейчас и озеро будет.

Противоположный крутой берег Крякши отошёл далеко влево и образовал заросшую ивняком и низкорослыми соснами низину, шириной версты в две и длиной версты в четыре. Это и было Казанское болото, по которому, разбившись на заводи и бочаги, образовав непроходимые трясины, с трудом пробиралась речка Крякша.

— Вот тут ещё с полверсты — и будет озеро, — ещё тише сказал Степан.

Они снова взяли вправо и краем гривы по едва заметной грибной тропинке стали пробираться вперёд. Когда прошли так с четверть версты, впереди что-то блеснуло.

— Озеро, — совсем тихо прошептал Степан.

Через малое время очутились на берегу озера и потихоньку подвигались вперёд, внимательно разглядывая его.

Это было странное лесное озеро. Продолговатое, почти совсем прямое, закруглённое на концах, длиной с полверсты и шириной сажень пятьдесят, с высокими берегами, круто спускающимися в самую воду. Только с одной стороны, с той, которая смотрела к болоту, берега понижались и сходили понемногу на нет. В этом месте из озера вытекала маленькая речка, почти ручеёк, и, теряясь в ивняке, текла к болоту.

Густой лес стеной рос по берегам над неподвижной, чёрной водой, в которой даже около берега не видно было ни осоки, ни балаболок с широкими листьями. Там и сям тяжёлые, мшистые стволы, обрушившись с берега, упали вершинами в озеро, и вода в этих местах глядела ещё чернее, бездоннее и страшнее. Холодом и страхом веяло даже теперь, в ясное утро, от этой щели воды, выступившей точно из самой средины земли, и почудилось невольно всем трём мужикам, что вот-вот из бездонного омута медленно вынырнет и взглянет на них невидимое чудище.

— Вот, братцы, и озеро, — прошептал Колоколец. Лицо его было бледно, и глаза беспокойно блестели.