— Куда?
— В посаде он был, от нашей деревни за десять вёрст. Как вернулся он раньше сроку со службы, так сейчас же сторожем определился к Деньгину на железный завод. Ещё до солдат он у него служил, и сразу, как вернулся, так и определился опять и прислал через нашего одного мужика письмо, чтобы приходила я к нему. Я и пошла. Собрала всё, что было моё, завязала в узел и пошла.
— И ребёнка взяли с собой?
— Нет. Помер уж ребёнок-то давно. Пожил три месяца и помер. И думать я уже тогда забыла о нем. А как пришло мне от мужа-то, от Петра, письмо, так я от радости себя не вспомнила и побежала. А истосковалась я перед тем совсем, потому что уж с месяц, как он в посаде живёт и мужики знакомые приезжают и говорят: пришёл, мол, твой-от, вернулся со службы, к Деньгину опять поступил, — а мне от него ни словечка нет. И думала я уж, пойду сама, паду наземь, подползу к нему, как собака, и ноги слезами оболью. Не моя, ведь, вина, что согрешила я против него, а силом заставил меня окаянный, старичище-то наш, отец-то его, хитростью подкараулил, за горло меня душил, а я слабая, да тщедушная, что я супротив него, быка здоровенного, поделать могла? Думаю так, извожусь, мученски мучаюсь, ни на что смотреть не могу, а тут письмо. Вскинулась и побежала. Бегу, тороплюсь, а сама от радости плачу. Прибежала к нему на квартиру, в сторожку его, дожидаюсь его, сижу. Входит он, а я ему в ноги. Ползаю по земле, да голосом вою: прости, мол, меня, Пётр Степаныч, подлая я оказалась, да нет моей вины. Любила я тебя одного, от сердца и от души, ненаглядного моего ясного сокола!.. А любила я его так, что и сказать не могу. По любви мы женились и против родителей я за него пошла. Потому что из богатой я семьи, в холе и неге выросла и не хотел батюшка мой меня, холёную да нежную, в чужую деревню, да в бедную семью отдавать. А я своей волей за него пошла и разгневался на меня батюшка и проклял меня: «Ты мне боле не дочь!» Ползаю это я перед ним, перед Петром-то, вою, винюсь, а он поднял меня, посадил за стол и говорит: прощаю, мол, я тебя, потому что знаю, что в том вины твоей, супруга наша, нет. Прощаю я тебе от души, пусть только тебя и Бог простит. Так всё и говорит: я, мол, тебя прощаю, пусть только тебя Господь простит. Слушаю это я, земли под собой от радости не чую, лащусь к нему, как угодить ему, не знаю, думаю: «Слава тебе, Владычица, кончились мои муки, пришла светлая радость, всё теперь будет хорошо!» — и невдомёк мне, что он про Бога-то всё говорит, какую он про себя думушку затаил… И начали мы, господин судья с ним жить и не могу я его узнать. Стал он молчаливый да сумнительный, а глаза большущие, так и горят. Отойдёт иной раз и ничего себе, будто как прежний, а потом опять волк-волком смотрит, к себе не подпущает, а напьётся пьяный и давай меня бить. Так, не говоря худого слова, скыркнет зубами, ухватит за косу, пригнёт к полу, да всю кулаками изобьёт. За что, спрашиваю, Пётр Степаныч вы меня истязаете? Простили, ведь, вы уж меня? А он только дышит, да говорит: грязная, говорит ты, и не могут на тебя мои глаза смотреть. Приласкает иной раз, редко-редко, а потом спохватится и давай опять бить. Исколотит всю, ногами истопчет и в сени вытолкнет. Часа по два на холоду голая выстаивала, плакала, как собака в двери скреблась. Измаялась я, истосковалась совсем, вся в синяках хожу, куда мне и податься, не знаю, как и угодить ему, не понимаю, в глаза ему смотрю, а сама его ещё пуще люблю. И стала я, господин судья, тяжёлая, и как увидал он это, так и говорит, с усмешкой так говорит: вот, говорит, скоро теперь всему разрешение придёт! А я жду, не дождусь, скоро ли ребёнка принесу. Думаю, рожу ему сына и опять он меня станет любить. Монастырь неподалёку от нас есть — почитай, каждую неделю туда хожу, всё молюсь, чтобы благополучно мне родить. И мыла я, господин судья, у Клюквиных, у купцов, — полы по подённой я ходила, чтобы в тягость Петру не быть — мыла я это полы, несла чугун с водой, да споткнулась с чугуном-то, упала, да о порог животом. Света невзвидела, насилу домой пришла. Пришла и стала прежде времени родить. Родила я, господин судья, а ребёночек-то пожил день, да и помер…
Спешно прорыдав несколько раз, подсудимая вытерла лицо рукавами халата и быстро продолжала дальше.
— И как похоронили мы его, как закопали гробик в землю, как остались на кладбище одни, так он мне, Пётр-от, муж-от мой, и говорит: теперь ты ступай! Помертвела я вся, затряслась: куда, говорю, мне, Пётр Степаныч, идти? Хворая я, больная, еле на ногах стою. Куда же мне идти? Ступай, ступай, говорит, не нужно мне больше тебя. Не простил тебя Бог. Не дал тебе ребёнка родить. Пришла я за ним следом домой, не пустил он меня, заперся в сторожке у себя и стояла я до сумерек в сенях, плакала и просила, а он из-за двери только шипит: ступай, да ступай! Выбросил мне всё моё, что принесла я с собой, заплакала я голосом и пошла. И куда мне идти, господин судья, не знаю. Иду по дороге, ляжу на снег, лежу и головой в сугроб стучусь. Так бы и покончилась, может, потому что была я совсем слабая, а мороз здоровый стоял, да подобрал меня мужик один знакомый, из нашей деревни, где родители-то Петровы жили, из Остапова, и привёз меня туда. Пристала я тут у тётки Парасковьи — солдатка одна такая старая, мужа у ней на войне убило, — лежу у ней на печке и убиваюсь, плачу: прогнал меня супруг мой любимый, не хочет меня больше знать! И проклял меня батюшка мой родной — не смею к нему идти! Ни семьи у меня, ни дома, ни угла — отступились от меня все, хуже собаки стала, куда приткнуться, не знаю. И разожгло меня всю, жар в меня вступил, силушки совсем нет, путается всё в голове, что делать — не знаю, только голосом вою. Вскочу, да во двор побегу, удавиться хочу. Потому что незачем мне совсем стало жить. И только слышу всё, как он, Пётр-от, из-за двери шипит: ступай, да ступай!..
— Лежу это я у тётки Прасковьи, чисто ума от горя решаюсь, руки на себя наложить хочу, а она, Прасковья-то и говорит мне:
— И ничего, мол, этого вовсе не надо. А помер у тебя ребёнок и есть у тебя молоко — прямой, говорит, тебе путь ехать теперь в Питер. Поступишь там в мамки, нарядят тебя в хорошее платье и будет тебе расчудесно хорошо.
Так и вскинулась я тут: и впрямь, только это одно для меня и есть.
— Трофимовская, — говорит, — Матрёна там у хороших господ в кухарках служит. Она тебе живым манером всё устроит. Только ехать, — говорит, — надо сейчас, а то, мол, скипится у тебя в грудях молоко.
Собрали мне тут со всей деревни пять рублей, — кто гривенник, кто двугривенный, а Петрин отец, старичище окаянный, так тот целую рублёвку дал, свезли меня на станцию, посадили на машину и отправили в Питер. Сижу это на машине, и дивно мне, и боязно, и ничего-то я не понимаю. Села вечером, приткнулась в уголку, а утром уж и в Питер приехала. Выхожу с народом с вокзала — дома большущие, людей видимо-невидимо — так и валят валом, везде генералы да господа, лошади едут, машины бегают, ничего-то я не понимаю, куда идти, не знаю. Помутилось у меня в голове. Думаю, сделаю ещё что неладно, посадят меня за это в часть. Испугалась я и повернула опять на вокзал. Села на приступке и плачу. Ну, нашлась тут одна добрая душа — женщина одна сжалилась над моими слезами, взяла меня и повела. А идти было на Петербургскую сторону, на Пушкарскую большую улицу — там Матрёна жила, в восемнадцатом номере доме, в сорок седьмом номере квартире. Довела эта женщина меня до самого дома, а почитай, два часа было туда идти, пришли мы туда, вошла я в сорок седьмой номер квартиру, а Матрёны уже там нет.
Вышла это ко мне барыня молодая и говорит, что Матрёна, мол, на другом месте живёт и что нехорошо она с ней поступила — не дождалась даже новой кухарки, а в самое горячее время взяла, да ушла. А живёт она на той же, дескать, улице, только в другом доме, недалеко насупротив, в номере двадцать третьем. Молоденькая, да ласковая барыня, чисто ангел показалась мне, расспросила меня обо всём, и с чего я больна, и всё указала сама. Пошла я тогда в двадцать третий дом и хоть и близко было, а уж насилу дошла. Попойду, попойду, да у стенки постою, а сама боюсь, что нельзя. И по лестнице тоже попойду, попойду, да на ступеньке посижу. И было уж так незадолго до полден и готовила Матрёна обед. Увидала я её, пала ей в ноги, рассказала ей всё, а сама еле стою, так у меня всё в нутре болит. Не полежавши, ведь, почти нисколько после родов я была. Уложила меня Матрёна в свою постель, некогда ей было со мной толковать, надо было стряпать обед, а я лежу, да и думаю только: «Ой, скорее бы мне в комитет!..» В комитете надо было сперва осмотреться, всё ли у меня, как для мамки полагается, есть. Полежала так до обеда, сбегала после обеда Матрёна куда-то и говорит: сейчас, мол, ничего нельзя. Нужно будет, мол, туда завтра идти. Сбегала потом опять, вернулась и говорит: я, мол, тебя у моей прежней барыни на ночь поместила. У ней прислуги пока нет, так ты ей как раз в самый раз подойдёшь. А я, мол, от неё на хорошее место ушла, а теперь перед праздниками настоящей прислуги совсем невозможно достать.
