К стихотворению «Памяти матери» он взял эпиграфом ее последние слова: «Мой мир уже кончен». Что же это был за мир?

Твой мир — это юность в сыром Петербурге и куча

Сестер и братишек, худых необутых ребят,

Которые учатся рядом и, книгой наскуча,

Всеобщую няньку, большую сестру, теребят.

Ну как тут не заломить руки, как не воскликнуть: типично еврейская картина, как будто не в Санкт-Петербурге, не в столице империи, а где-нибудь в Крыжополе, Деражне или знаменитой на весь мир Касриловке! И какой наказали вековые обычаи быть ей нянькой своим младшим братьям и сестрам, такой наказали ей быть и матерью:

Твой мир — это мы, твои дети в кроватках, когда мы

Росли, и когда ты была молода, и когда

На пачку ломбардных квитанций, на сумочку дамы,

Не очень зажиточной, смутно глядела беда.

Не будем чересчур придирчивы, простим стихотворцу поэтические прописи вроде беды, которая «смутно глядела» — впрочем, не исключено, что он намеренно, удачно или неудачно, это другой вопрос, использовал тривиальный образ, отобранный самим народом, который, как известно, и есть главный языкотворец, и воздадим ему за истинно сыновнее, какое нынче уже не каждый день встретишь, почтение к матери.

Мудрецы давно обратили внимание, что Писание в одном случае говорит в первую очередь об отце — «Почитай отца твоего и матерь твою» (Второзаконие), — а в другом случае прежде названа мать: «Бойтесь каждый матери своей и отца своего» (Левит). Случайность ли это? Нет, говорят они, не случайность: в Писании ничего случайного нет. Не только фраза, не только слово, но каждая буква и каждый знак стоят на том месте, которое является единственным, где им надлежит стоять.

И вот, повторяем, эти-то знатоки и ревнители Священного Писания, мудрецы, объяснили нам, что, когда речь идет о почтении, на первом месте помянут отец, потому что человеку свойственно от рождения больше почитать мать, молоком которой он вскармливается, и указанным порядком слов — «Почитай отца твоего и матерь твою» — Закон обязывает почитать отца так же, как мать. Когда же речь идет о боязни, о страхе, то здесь как раз все обстоит наоборот, ибо, по природе вещей, опять-таки установленных свыше, нам свойственно больше бояться отца, чем мать, и Тора предписывает бояться мать свою не менее, чем отца: «Бойтесь каждый матери своей и отца своего».

Правнук Матвея Антокольского, содержателя харчевни, внук Марка Антокольского, скульптора, кавалера ордена Почетного легиона, поэт Павел Антокольский более всех на свете почитал мать. Кумиром она была для него всю жизнь, и даже после смерти, когда осталась от нее горсть пепла, она оставалась по-прежнему кумиром:

Твой мир — это годы болезней. Потом ты ослепла.

И он обеднел — ограниченный, тусклый твой мир.

Потом ты скончалась. И горсть безыменного пепла

Не столь драгоценна как будто — но все же кумир.

И снова, никак не в силах примириться с мыслью, что ее уже нет, он восклицает, объятый ужасом вечного, до гробовой доски, сиротства: «Вот старость подходит, а ты не придешь никогда»!

Склонный к экстатической любви, певец божественного начала в человеке, в минуты отчаяния он вдруг принимался богохульничать:

Если бы я верил в Бога,

Я сказал бы в эту ночь:

— Боже, Боже, как убого

Все, чем можешь ты помочь!

Бог, когда-то всемогущий,

Как ты немощен и вял!

Разве так в Синайской куще

Этот пламень бушевал?

И — как закономерный вывод из этого манифеста — надменная декларация: «Сам я справлюсь, без Синая, с жизнью жаркою моей».

Но в том-то и коварство поэтического дара, что, требуя выхода, он находит способ, вопреки воле своего носителя, заявить себя, истинного. И поэт, пусть и отвергая Бога, будет снова и снова полемизировать с ним, и этой своей полемикой — «Карает Бог за богоборчество»! («Кара») — он воспоет хвалу Творцу, утверждая бессмертие души в виршах под богопротивным титлом «Ни благодати, ни благодарности»:

Что ж, попрощаюсь с вами и улягусь

В сырой земле на долгий срок…

Все что угодно, только бы не благость,

Не благодушье этих строк!

Трудись, труби во все рога, Природа,

Рогатки ветхие круша!

Любым глотком земного кислорода

За жизнь цепляется душа.

Растет она, привыкшая к страданьям,

Костром цветет сторожевым,

Обвенчанная с целым мирозданьем,

Как полагается живым.

Умирая, великий праведник, Гаон из Вильны, произнес вещие слова: «Как тяжко расставаться с этим миром действия, где… благочестивый человек зрит Шехину (Божье присутствие). Где сможем мы найти подобное в мире душ?..»

Поэт Антокольский, хотя всю жизнь похвалялся своим безбожием, прежде чем уйти навсегда из этого мира, скорбит о нем так же, как скорбели его соплеменники-праведники, и образ Тени из великой книги праотцов водит его дряхлеющей рукой:

Прости мне, Тень, которой на свету

Не видно, да и места не осталось!

Прощай, тысячелетняя усталость,

Скользящая бесследно в пустоту!

Государственный лауреат, кавалер разных орденов, обладатель премий и грамот, верно послуживший отечеству и партии, хоть, случалось, и журили его, пройдя библейские семьдесят лет и еще два года сверх, уже в преддверии вечности, он отмечал здесь, на Земле, как день траура, день своего рождения:

Мне исполнилось семьдесят два.

Что тут скажешь, ни много, ни мало.

Много дров моя жизнь наломала.

 Мало жгла, — отсырели дрова.

Побрела она дальше упрямо,

Воплощается в дождь и туман,

Не вмещается в длинный роман,

Разве только в короткую драму…

«Не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных…»

Поздно. Поздно раскаяние твое, поэт.

Впрочем, кому ведом высший замысел: не потомкам ли, по близости кровного родства, твои заблуждения — в назидание?

Миф, которого еще не сложили

Б. Лапин

27 декабря 1927 года индийская газета «Аллахабад ньюс» поместила статью под заголовком «У истоков Инда». В этой статье английский чиновник описывал свою встречу в Бальтите с каким-то русским, которого он рисовал как «угрюмого широкоплечего детину славянско-монгольского типа, с низким лбом, грязной русой бородой и огромными кистями рук».