— Так ты полагаешь — это был не полицай? Не доброволец? Простой мужик?

— Уверен на все сто. Полицай или хиви не сунулся бы в лес без оружия и, тем более не стал бы выряжаться шутом. И крест из золота припрятал бы, где понадежней. В военное-то время! В Ржеве, говорят, на рынке сегодня торговля — только на золотишко… Да и не из мужиков он.

— Тогда какие твои предположения?

— Обычный внутренний контрик. Какой-нибудь счетовод из райцентра или москвич, драпанувший от мобилизации на оккупированную врагом территорию. В эти места, извини, от Москвы на дачном поезде будет три часа езды. А из Зубцова до сих пор, говорят, на Каретный и Маросейку дозвониться можно. В мирной жизни — тип в меру скрытный, трусливый и услужливый. А в условиях безвластия, вызванного войной, — сукин сын, высоко поднявший свою гнусную головёнку. Пока фашисты далеко и тоже, между прочим, воют и погибают — считает себя вместо них уберменшем, имеющим право нас с тобой убивать. А для встречи с немцами, думаю, у него где-нибудь припрятан в вонючем сарае раненный политрук, которого он лично перед фрицами застрелит. Так что не грусти, лейтенант, не все мужики в полицаи записались, могут встретиться и хуже. И наша с тобой утренняя разминка — не облава, про нас здесь пока не ведают и точно ещё не ищут. Хотя райончик этот надо бы поскорей нам покинуть… Посему предлагаю спокойно и организованно продолжить выполнение задания. Чувствуешь-то себя как? Я же видел — не мог с травы подняться, лежал, как парализованный…

— Спасибо, всё прошло. Сперва ног почему-то не чувствовал, теперь порядок.

— Ну и добро. Тогда какие будет указания?

— Сначала бы сориентироваться.

— Это несложно. Идти нам пока прямо на север, потому солнце не должно выходить из-за левого плеча. Ты поезд-то слыхал?

— Да. Где-то справа от нас проходил. Километрах в трёх-пяти.

— Значит, наши линию пока не подорвали. И вряд ли подорвут. Эту железку от Вязьмы до Ржева, лейтенант, немцы стерегут пуще света белого. Хана без неё группе «Центр» и лично фельдмаршалу Клюге. Поэтому давай-ка подумаем, как нам на ихнее оцепление справа не нарваться. Чёрт!..

Петрович пробежался ладонями по переду своей телогрейки, запустил пальцы под пояс, ощупал карманы штанов в поисках карты и компаса. Но ни карты, ни компаса не обнаруживалось.

— Ладно, — процедил он сквозь зубы. — В какую сторону закручивает леший заблудившихся в лесу?

— Женщин вправо, мужчин — влево, так нас учили. А это как раз то, что требуется: шуруя налево, мы будем удаляться от железки. Ну а чтоб прямо идти, ещё рекомендуют сапоги переобуть.

— Можно и без переобуваний. Мы и так, лейтенант, в нашей с тобой жизни шагаем прямо и бесповоротно. Иногда, мне кажется, что я — даже чрезмерно прямо. Оттого в свои тридцать три — я всё ещё сержант.

— Сержант госбезопасности, Петрович. Для обычных войск ты — полнокровный лейтенант.

— Ну, утешил! А ведь ты-то для армии — лейтенант старший, без двух минут капитан! В свои-то двадцать шесть! Хотя я, Лёша, с твоей головой да с твоими иностранными языками дал бы тебе сразу старшего майора и держал бы в самом что ни на есть глубоком тылу. Вёл бы ты там радиоигры, допрашивал пленных немецких генералов, потчуя коньячком… Зачем тебя дёрнули в эту мясорубку? Нашли бы мы и без тебя товарища Рейхана живым или мёртвым, забрали бы его бумаги, делов-то… Прилетел бы за бумагами У-2, отвёз в Москву или Куйбышев — и ты бы их там и разбирал спокойно. А если что с тобой здесь случиться? Где они второго такого спеца найдут?

— Что-то ты часто, Петрович, стал меня перехваливать. А если У-2 не прилетит? Поэтому задание у меня персональное, ты же знаешь, — разобрать бумаги на месте и передать смысл по рации. Хотя вот, если свою рацию не найдём, придётся нам с тобой аж до штаба фронта топать. Ведь радировать в открытую или шифрами штаба полка строжайше запрещено.

— Штаб фронта у нас ведь в Кувшинове? Красивейшие, Алексей, там места!.. Так что съездим, отдохнём, по пути в Осташкове рыбы наловим… Меня такой вариант вполне устраивает. А тебя из Кувшиново и в Москву отрядить могут. Гляди! — сержант вдруг остановился, присел на корточки и провёл ладонью по верхушкам молодых травяных побегов. — Вроде бы тропа человеческая.

Действительно, впереди угадывалась неширокая дорожка, образуемая едва примятой травой и несколькими опавшими ветками, развёрнутыми чьим-то шагами. Тропа уклонялась в сторону от железной дороги, что соответствовало нужному направлению движения. И хотя разведчики предпочитают не пользоваться лесными тропами и просеками, опасаясь внезапно оказаться в местах, где могут быть замечены, в данном случае, не сговариваясь, они уверенно и спокойно ступили на неё — было очевидно, что тропа явно неисхоженная, к тому же начавшийся натощак переход стал распалять чувство голода, так что требовалось что-то предпринимать.

Возможно, напрасно они покинули место пробуждения и неожиданного поединка столь скоро, не осмотрев по-хорошему близлежащие кусты и мхи в надежде найти оружие и сумку с едой. Однако оставаться там и вправду было опасно, и поэтому теперь приходилось продолжать путь без единого сухаря в кармане и имея на вооружении лишь неожиданно успевшую побывать в деле сапёрную лопатку. Еду и оружие предстояло найти и взять хитростью или силой — вполне привычная ситуация для разведчиков, всегда действующих вопреки обстоятельствам.

* * *

Во вражеском тылу действовали младший лейтенант госбезопасности Алексей Николаевич Гурилёв и сержант госбезопасности Василий Петрович Здравый, проходившие службу в главной кузнице советских подрывников и диверсантов — Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения НКВД СССР^[2]. В начале апреля 1942 года они оба были прикомандированы к штабу «чекистской» 262-й стрелковой дивизии 39-й армии, где и познакомились.

До войны Здравый служил в спецотделе НКВД, занимаясь взрывотехникой и радиосвязью. Поговаривали, что за успех в одной из закрытых операций он был награждён и лично представлен Судоплатовым к внеочередному спецзванию — хотя сам Петрович всё это отрицал, и его ни разу не видели не то что с медалью, но даже с обычным чекистским значком. В противоположность ему Гурилёв, сын заместителя Молотова, был человеком сугубо гражданским, историком и аспирантом ИФЛИ^[3].

В июле сорок первого Алексей был мобилизован и направлен на курсы при Особой группе, где прошёл подготовку на радиста-диверсанта для работы в тылу противника. За неожиданный успех в учебной радиоигре, к которой, благодаря его импровизации, подключился настоящий немецкий шпион, позднее пойманный и обезвреженный, Гурилёв был выпущен сразу в офицерском звании. Дважды минувшей зимой, увешанный сумками с гражданской одеждой, немецкой формой, оружием и радиостанцией, он вылетал для парашютирования в тыл противника, однако оба раза самолёт, покружив в ночном ледяном и снежном небе, возвращался на подмосковный аэродром. После второго такого возвращения Алексея посетила мысль, что полёты организовывались исключительно для поддержания боевого духа, и что командование бережёт и совершенно не собирается посылать на практически верную смерть его и его товарищей — филологов, математиков, сыновей наркомов и высокопоставленных деятелей Коминтерна.

По этой причине командировку в действующую армию Алексей воспринял как долгожданный подарок судьбы, вложив в неё весь скопившийся пыл борьбы и страстное желание приобщиться к яркой славе тех, кому и только кому, по всеобщему тогдашнему убеждению, должна была принадлежать новая послевоенная жизнь. Мысль о том, что до славы и мирной жизни можно и не добраться, совершенно не пугала, равно как совершенно не страшила разлука с домом и всем привычным старым довоенным укладом: полгода пребывания в казарме воздвигли между прошлым и настоящим непреодолимую стену, и возвращаться за неё даже самыми короткими и безобидными воспоминаниями в тот момент абсолютно не хотелось.