Потом, на несколько секунд задержав паузу — словно специально испытывая внимание публики, — он завершил песню красивым и выразительным куплетом:

Вспомним же, товарищ, мы Афганистан,

Снежные вершины, крики мусульман,

Прямоту и точность сложного пути,

Наш рубеж последний, откуда не уйти.

Песня понравилась и, что самое главное, она ясно подсказывала ключ к разговору. Здравый решил отложить на потом стремительно нараставший ворох вопросов про то, какие войны были или, возможно, идут в настоящее время в стране, расспросить про стоявший неподалеку воронок с пугающей надписью «Полиция» и про трёхцветный белогвардейский флаг, вольно и горделиво реющий над административным зданием. Было бы нелишним и выяснить, наконец, какой год на дворе. Но по законам конспирации разговор следовало начинать с чего-то незаметного и будничного.

— Извините, — мягко и дружелюбно начал Петрович, подойдя к инвалиду и присев рядом с ним на высокий бордюрный камень. — Так кто же всё-таки победил — мы или фашисты?

Инвалид, собиравшийся заиграть что-то новое, весь дёрнулся, слегка отвёл аккордеон в сторону и с удивлением посмотрел на Петровича.

— Конечно же фашисты, — мрачно ответил он. — Ты что — сам, что ли, не видишь?

Здравый с профессиональным удовлетворением отметил предложенный собеседником переход на «ты», что обещало сместить разговор в русло более доверительное и открытое. И тотчас же поддержал его провокационной репликой:

— Вижу, друг. Да вот только конкретики не достаёт.

— Ах, конкретики тебе!.. Ты что — журналист? Сразу видно, что приезжий. Да ты побудь хоть день в моей шкуре, и явится тебе вся конкретика. — С этими словами инвалид с силой ухнул, не выбирая места, свой аккордеон на землю, угодив клавиатурой в небольшую лужицу. — Так вот, наперво сообщаю тебе, дорогой товарищ, что все у нас в городе фашисты. Все! А главврач Сидоркин — первый фашист, поскольку выпер меня из больницы, не стал лечить ногу, а у меня диабет, конечность последняя гниёт, а когда сгниёт совсем — отрежет её на фиг, и обрубок мой на органы распотрошит. Эй вы! — здесь он обернулся к публике и, усилив голос, продолжил. — Все всё слышите? Когда Сидоркин мне ногу усечёт, знайте же, что двух недель не проживу. Режь, фашист, клюй, фашист, здоровую могучую печень ветерана!

Из толпы донеслось несколько ироничных реплик, смысл которых сводился к тому, что печень ветерана серьёзно поражена алкоголем и потому не может считаться здоровой — на что тот немедленно рявкнул:

— Э-э-э! Давайте-ка без грязи! Я на свою пенсию лучше на хлебе сэкономлю, но водку брал и буду брать только приличную. Здорова моя печень, не больнее твоей! Попомни мои слова, скоро увидишь за моей печенью очередь к Сидоркину! Сидоркин! Ты слышишь меня? Раскрывай мошну!

Петрович в душе ужаснулся от столь будничных и неприкрытых рассуждений несчастного инвалида о гниющей ноге и враче-потрошителе, под безжалостный скальпель которого тому предстояло, по-видимому, скоро лечь. «Неужели вместо построения коммунистического общества страна докатилась до подобного кошмара? Вырезать органы у живых людей?!»

Однако смятения ни в коем случае нельзя было выдавать, поэтому Здравый постарался изменить тему:

— Мы часто недооцениваем возможности своего организма. Человек — самое живучее, если брать после таракана, существо на свете. Так что погляди, всё ещё, может, и обойдётся с твоей ногой.

— Обойдётся? — инвалид ответил язвительно и даже зло. — Ну хорошо, обойдётся. Я тоже, может быть, в чистый спирт верю. Верю, что разгонит он однажды мне дурную кровь! Но ведь фашистка Климова, эта тварь из ВТК, второй год не даёт мне группу инвалидности! А как без группы жить ветерану? Управа льготы срезала, из квартиры то в чудильник выселяют, то в дурдом! Как мне жить, скажи, гражданин дорогой? Посоветуй, милый человек! В собесе фашисты, в ментовке — фашисты, и директор рынка Алиев — тоже азербайджанский фашист!

— Что ты сказал? — раскатисто и грозно прогремел бас невесть откуда взявшегося верзилы в перепоясанном командирской портупеей чёрном комбинезоне, в чёрной фуражке, напоминающей головной убор таксиста и с шевроном «Охрана». — Ты что, опять на директора выступаешь? Да мы тебе щас вправим мигом!..

— Молчу, молчу, не выступаю! — выпалил инвалид. — Это всё он, — он продолжил, ткнув рукой в сторону Петровича, — в грех меня вводит.

Чтобы показать грозному и властному охраннику свою незаинтересованность в разговоре с опасным собеседником, инвалид демонстративно отвернулся, поднял инструмент и жалобно заиграл:

Люди-граждане, посочувствуйте —

Ветеран обращается к вам:

Дайте бедному на согрев души…

Я имею в виду на сто грамм!

Не покиньте меня в этот трудный час —

Милосердие ведь не налог:

Скиньтесь, граждане, на закусочку,

Или лучше на спирта глоток!

Верзила в таксистской фуражке исподлобья оглядел Петровича пристальным и недобрым взглядом, после чего куда-то молча удалился.

Здравый резонно предположил, что если бы в стране, в которой он неведомым образом оказался, действительно был установлен оккупационный фашистский режим, то все бы предпочитали об этом не распространяться и молчать. Свобода и лёгкость, с которой этот инвалид называл фашистами нехороших людей и представителей власти, свидетельствовала, с одной стороны, об определённом уровне свободы, а с другой — что упомянутые персонажи до крайности нелицеприятны не только инвалиду, но и значительной части посетителей рынка, которые слышали его рассуждения и не выказывали с ними ни малейшего несогласия.

Значит, сделал вывод Здравый, война с гитлеровской Германией закончилась для страны успешно, однако почему-то люди воспринимают режим едва ли не как фашистский. Ведь инвалид, несмотря на всё своё юродство, был, судя по всему, отнюдь не глуп. Любой внимательный и наблюдательный собеседник легко мог обнаружить в нём следы интеллекта и былой стати.

«Наверное, служил в своё время на младшей офицерской должности или пересидел в сержантах, — заключил Петрович. — Эх, как же узнать, какой на дворе год? Когда закончилась война с Германией? Что было потом?»

В этот момент он увидел, как с места стоянки отъезжает воронок с надписью «Полиция», и на кирпичной стене, которая была им закрыта, словно по волшебству возник плакат с весёлым красноармейцем в пилотке, почёсывающим затылок на фоне таблички «На Берлин!», с праздничным салютом и с фантастической надписью: «67-я годовщина Победы в Великой Отечественной Войне. С праздником!»

«Вот это да! Значит, прошло уже 67 лет? Но от какого года брать? Когда победили? Вряд ли в сорок втором. Наверное, в сорок третьем, если дошли до самого Берлина. Значит, на дворе у нас… 2010 год?»

Пока инвалид исполнял свою следующую песню, в которой рассказывалось про мрачные жизненные перспективы и вероятную гибель лирического героя под колёсами дачного поезда, Здравый лихорадочно анализировал всю эту ошеломляющую информацию. Война, на которой он, Здравый Василий Петрович, скорее всего, погиб, закончилась 67 лет тому назад. Однако он почему-то жив и находится на рынке в маленьком провинциальном городишке. Не ахти что за место, но всё-таки оно вполне должно давать представление о творящемся в стране. Победу над Германией здесь чтят, хотя бы на плакатах. Однако вместо милиции по базару разъезжает полиция, да ещё под белогвардейскими флагами. Невероятно! Врачей и представителей власти люди считают фашистами — ну, это ещё куда бы ни шло, готов понять. На многих странные, невозможные для моего времени одежды… А уж не сон ли это? Не посмертный ли сон, в который погружается душа и в котором перемешиваются прошлое и будущее? Тётка в детстве рассказывала про посмертные сны, а он не верил и говорил в ответ, что она «в своей церкви надышалась опиума». А вдруг тётка была права? А что же она ещё тогда говорила? Ах да, говорила про то, что обычный человек в этих смертных снах прежде ангелов встречает на своём пути демонов и всяких чертей. И что те начинают испытывать его душу, напоминать про грехи… Эх, Здравый, Здравый! Такую красивую фамилию носишь, а несёшь форменную чушь!..