– Ну, и мне – тоже. Я, мол, расскажу и доброе дело сделаю. Ага, я им что, сука последняя? Друга сдавать? Стас, конечно, псих и беспредельщик, да только не их это собачье дело. А то – как чё, так всем плевать, а как им самим надо, так конечно! – Вовчик подкрепил свои сумбурные слова взмахом кулака.

– И мне, – прошипела Банни, – эта уродина – наша психичка, всё меня доставала. «А какие у вас отношения?», «А он тебя не обижает»? Это после того, как она всей школе растрепала про меня и отчима? Вообще за дуру держит!

– Мне тоже предлагали, – вклинился я, – после драки написать на него заявление.

– А ты что? – заинтересовалась Банни.

– А пошли они лесом! Они ведь это подстроили всё – ну, я и Ленка.

– Да, – вздохнул Вовчик, – Стас из-за Ленки сильно залупается, это всем известно.

– И как дерётся – тоже, – подтвердил Игорь, – Азаев рисковал сильно, Стас его покалечить мог. Получается, он не отобрал у него нож, а просто руку вывернул?

– Да, – кивнул я, – я это видел. Как у него это вышло? И главное, непонятно, зачем нужны были два ножика?

– Тебе же объясняют – Стас, даже если бы лезвие взял, в драке бы его в жизни не достал. Он на голову больной, особенно в драке, но не настолько.

– Кажется, доходит. Стас выигрывает лезвие на глазах у всех. Потом драка, откуда появляется лезвие – никто не видит, Азаев порезанный, на ноже Стасовы отпечатки. И всё. Привет, – я напряг память, – «на малолетке чёрная клетка и колючкою подшитый приговор...».

Банни зашмыгала носом вдвое чаще.

– Да, – согласился Вовчик, – всё равно, попал Стас. Я-то знаю, как у нас это работает. Меня, когда с допингами взяли, так предки отмазали, чтоб биографию не портить, а мне шестнадцать было, могли и поставить на учёт.

– Шестнадцать? А сейчас тебе сколько? – не понял я. Вроде я слышал, что Вовчик здесь с десятого класса.

– Восемнадцать. Я с восьми лет в школу пошёл, а потом ещё почти год проебал и на второй остался.

– Да, а тебе, если что, ничего не будет, – пришло в голову мне, – ты же тоже, типа, дрался?

– Нет. Меня, если чего, предки опять отмажут. А вот Стаса отмазывать некому.

– Но… У него же есть мать, – вспомнил я, – и отчим. Может, если адвокат…

Все трое только фыркнули – даже Банни.

– Макс, ты о чём, какой адвокат? – криво улыбнулся Игорь. – Его мать только «спасибо» директору скажет.

– Стас ей нахуй не нужен, – пояснила Банни, – она и не приезжает к нему, и ничего. Даже моя мне звонит иногда, вещи там присылает, спрашивает, как мои оценки, когда тут карантин был, меня домой забирали. А Стаса отправили на две недели в какой-то интернат для умственно отсталых.

– У него, поэтому, и нет ничего, – встрял Вовчик, – одежда там, ручки-тетради – это всё администрация покупает на какую-то микроскопическую сумму. Вроде, его мать раздобыла какую-то справку, типа, она малоимущая мать-одиночка с двумя детьми, чтоб ей всякие льготы были положены.

– Стас говорил, что у него есть отчим, – я переваривал всё услышанное.

– Ага, – кивнула Банни, – они с его матерью не расписаны. Он тебе про детдом рассказывал?

– Про что?!

– Он до пяти лет в детском доме жил.

– При живой матери?!

– Ну, бля, а то в детдомах все сироты! Посадят Стаса, это к гадалке не ходи, – Игорь поморщился, – у директора полно друзей. Инспектор по делам несовершеннолетних, остальные херы… Захотят – из него серийного убийцу сделают, людоеда, насильника, наркоторговца… Ладно тебе, не рыдай! Всё к этому шло, он бы нарвался рано или поздно.

– Он не… Он не сможет в тюрьме! – Банни снова расплакалась.

– Да чё, подумаешь, ну, вот у меня дядя сидел. Говорит, что и в тюрьме выжить можно, – Вовчик нагнулся, поднял с пола мой дезодорант, который вывалился во время обыска, и принялся рассматривать этикетку.

– Ну, у меня предки сидят – и ничего, не умерли.

– Да ничего вы не понимаете! – Банни легла на мою кровать и уткнулась в подушку, продолжая плакать. – Ничего вы… И никто не понимает!

«Она любит его», – мелькнуло в голове.

– Ну, а что делать? Ничего тут не сделаешь.

Мы ещё некоторое время посидели, обсуждая произошедшее. Раз за разом перематывая случившееся в голове, как будто, в какой-то момент, случившееся может измениться.

– Ладно, пойду я, – Игорь встал, – блин, ты бы хоть барахло собрал.

– Да ну, нафиг! – отмахнулся я.

Игорь с Вовчиком ушли – в этот раз по коридору. Банни осталась, так и лежала, уткнувшись носом в подушку. Я рассеянно собирал разбросанные вещи и, как попало, засовывал их в тумбочку, напряженно думая.

То, что рассказали мне про Стаса… Не знаю почему, но меня это потрясло. Я, почему-то, никогда не думал о том, почему Стас здесь живёт и кто его родители, я видел его только так – ну, вот он, отмороженный псих, любитель «невинных» розыгрышей, любитель ломать вещи и делать другим больно. Никогда не думал, что он – тоже человек, что у него тоже есть какая-то семья, какая-то жизнь, какое-то прошлое. Детский дом, это же надо! Я помню, в детстве жутко этого боялся, слово «детдомовец» для меня было, словно проклятие или неизлечимая болезнь. Одно время, под влиянием какой-то дурацкой комедии (про девочек-двойников, одна из богатой семьи, другая – сиротка) я боялся, что с отцом что-нибудь случится и меня, по ошибке, отправят в детдом. Как раз тогда умерла бабушка, мать отца – последний мой близкий родственник в России. Даже зная, что у меня есть родная мать, что на случай, если с отцом что-то произойдёт, моими временными опекунами будут Александр Сенкин и Изабелла Фрисман-Сенкина (родители Спирита), я, всё равно, боялся. И Диккенс, которого мать Спирита подсовывала нам для внеклассного чтения, радости не добавлял. Потом страх ушёл, но, всё равно, где-то в глубине души осталось это страшное – «детдомовец», «сирота», «отказник»…

«Не странно, что он такой бесчувственный, – думал я, комкая свои трусы и носки. – Я бы, на его месте… А вообще-то, какой он… Все такими бы были».

– А давай, – подала голос Банни с кровати, – сходим к нему?

– А?

– Ага. К карцеру. Поговорим с ним. Ну, не знаю, – Банни приподнялась, лицо у неё было опухшее, длинные вьющиеся волосы возле лица намокли от слёз. – Может, у него какие идеи есть? У Стаса всегда идеи есть!

– Да какие тут идеи? Тут уже ничего не сделаешь. Это, блин, не кино.

– И всё-таки, давай сходим! – она с надеждой посмотрела на меня. Глаза у Банни были светло-голубые, длинные бесцветные ресницы совсем слиплись от слёз.

– Ну, давай.

Мы шли тихо-тихо, прислушиваясь к каждому шороху. То ли мне глючилось, то ли правда, но казалось, что обычный шум, какой стоит после отбоя, пока все не заснут, немного громче. Впрочем, этому было понятное объяснение – всё-таки, последний день каникул, дети вернулись, делятся впечатлениями. Воспитатели их успокаивают и коридоры пусты. Никому нет дела до Стаса, которому грозит почти несправедливый приговор.

Жаль? Да нихрена мне его не жаль. Он псих, он садист, он…

«Макс, хочешь яблоко?»

Яблоки здесь дают какие-то ужасные. Мало того, что зелёные, так ещё, похоже, выросшие где-то высоко в горах. С которых они падали. Все в пятнах и вмятинах. Смотреть противно! И кислющие. Стас их ест, как электрическая соковыжималка, причём, вместе с косточками. А тогда он принёс жёлтое яблоко. Их ещё называют «банановыми». Где взял – непонятно, просто отдал мне и ничего не попросил взамен. Яблоко было тёплым, нагретым его рукой, и я просто долго носил его, чувствуя это тепло и принюхиваясь. Потом съел, конечно.

Я должен ему помочь. Не знаю как, но должен.

Дверь карцера – тяжелая, оббитая жестяным листом, кое-где отогнутым и небрежно выкрашенным в зелёный. И со щелью под ней – чуть меньше пальца толщиной.

– Стас, – тихо позвала Банни, ложась на пол, – эй, Стас, ты там как?

С той стороны послышался шорох и скрип. Мне представился Стас, скатывающийся с кровати, на которой нет белья, и ложащийся на пол, лицом к щели. Помедлив секунду, я тоже лёг, близко-близко.