— Мисс Дженн, — вскричал он, — так ли я вас понял! Вы говорите, что мысли и чувства могут быть записаны и измерены? Вы можете измерить душу человека!..

— To-есть индивидуальность, вероятно хотели вы сказать. Да, сэр! до некоторой степени, и я вам могу показать пример тому, даже на этом моем маленьком бедном аппарате. — Она быстро наклонилась к шкафу, в котором машина записывает звуки, раскрыла его и передвинула в нем какой-то механизм. — Я поставила его для сильных звуковых волн и теперь посмотрите на результат его работы.

И она быстро пошла в дальний угол этой комнаты. В этом углу, подле камина, стояло маленькое пианино, которого Артингсон до сих пор не заметил, и над этим пианино на полках статуэтки, слепки с разных знаменитых классических произведений древней Греции. Там были коллекции рук, ног и экорше в разных позах. — Она села за пианино и Артингсон опустился подле неё на табуретке.

Его сердце билось тем тихим, тяжелым тактом, который является при сильном волнении. Он весь был наэлектризован, всем, что его окружало и все это связывалось как в центре в ней, в этой удивительной девушке, на которую он не мог смотреть иначе, как с восторгом благоговения, как на существо, выше которого он не встречал во все года своей, уже пожилой жизни.

И при этом благоговении он в то же время ясно сознавал, чувствовал, что это существо детски доброе и что между ним и ей нет ничего, никаких тайн, недоразумений что их сердца родные, близкие.

— Я вам сыграю одну и ту же мелодию с разными оттенками чувств, сказала она и начала играть какой-то странный, беглый и глубокий presto appasionato. — Но в этой игре, при всей её восхитительной, безукоризненной технике, было все мертво, деревянно.

И, между тем, Артингсон слушал с увлечением эту мастерскую, виртуозную игру, этот странный мотив, в котором было гораздо больше силы мысли чем во всех творениях Моцарта и Бетховена.

— Что это такое? — спросил он, — стараясь припомнить, где, когда он слышал эту чудную мелодию.

Но, не отвечая ему, она сказала:

— А теперь, сэр, слушайте тоже самое, только иначе выраженное.

Она как-будто задумалась на одно мгновенье, не отрывая рук от пианино и все лицо её странно преобразилось: — глаза поднялись кверху, заблестели невыразимым блеском, грудь заколыхалась и по всему её телу, казалось, пробежала какая-то странная дрожь, как зыбь, еще не улегшегося бурного моря.

Она взяла morendo, глухо, первые басовые аккорды и вдруг разразилась целым потоком страстных, восторженных звуков, в которых каждая нота любила, страдала, молила и глохла как жизнь молодая и безвременно погибшая!

Артингсон вскочил. Он никогда не слыхал такой музыки, такой восторженной страстной музыки, в которой, казалось ему, выразились все человеческие страсти и страдания, все их бури и скорби, их отчаяние и наслаждение жизнью.

— Мисс Джени — вскричал он, — что это такое? Что за удивительная, сильная музыка?

Но опять, не отвечая ему, она быстро встала, руки её еще дрожали, еще не улеглось волнение в груди.

— Смотрите, сэр! — сказала она, опускаясь к шкафу и вынимая из него две длинных, свернутых полосы бумаги, разграфленной на мелкие клеточки. Вот, смотрите, какая громадная разница между простой игрой и между игрой с одушевлением, и она показывала ему ломанные линии, начертанные на этих клеточках. Вы видите, как высоко поднимается, дрожит каждый страстный звук. Отсюда из этих двух линий можно вычислить самое напряжение страсти, чувства в его оттенках.

Но Артингсон почти не слушал, не понимал, не хотел слушать, что она толковала.

— Мисс Джени! меня больше занимает эта музыка, самая музыка, которую вы играли! откуда это? Позвольте я попробую.

И, не дожидаясь позволения, он начал пробовать воспроизвести это музыкальное море страсти. Оно еще звучало в его ушах, в его сердце; ему жаль было расстаться с этим чудным непостижимым сочетаньем звуков.

— Это, сэр, один кусок из наших практических упражнений, из связи музыки и чувства.

Он не слушал её, он старался уловить тон аккордов — хоть часть, малую часть этих дивных звуков.

— Не так, сэр, не так, — поправляла она и, наклоняясь к его лицу целым морем своих ароматных волос, дрожавшими пальцами она показывала ему аккорды и мелодию.

Но ни аккорды, ни мелодия не давались ему, он чувствовал себя в какой-то странной, опьяняющей атмосфере. И вместе с тем он видел, что пальцы её не только бегали по клавишам, бегали с неуловимой быстротой, но они как-то странно дрожали. Они производили такие быстрые, повторяющиеся удары, которых не в состоянии произвести, казалось ему, ни один пианист.

— Мисс Джени, — сказал он, невольно откидываясь назад от её чудной молодой, трепещущей и волнующейся фигуры, — мисс Джени! ваши пальцы, мне кажется, иначе устроены. Что это за странный, невиданный, такой туш!

— О, сэр, — сказала она, и улыбнулась её доброй приветливой улыбкой, — это очень просто. Тут не столько нервы, сколько мышцы играют роль, мышечное чувство. — Она достала с полки над пианино гипсовую женскую ручку, на которой были показаны все мышцы, все их тонкие нежные ленты.

— Вот, сэр, — говорила она, — что необходимо развить для того, чтобы достичь этих быстрых tremolo, — и она показала ему эти тонкие ленты — и я развила их с помощью магнитно-электрических токов, развила так, что они видны даже сквозь покровы, — и она поднесла к его глазам её чудную ручку. — О! как хороша, неподражаемо хороша была эта ручка! В ней все было гармония, грация, сила, какие-то особенные, удивительно красивые выпуклости и углубления проходили по ней, круглились легкими волнующимися линиями и исчезали на концах пальцев и в чудных окраинах ладони…

— И этого мало, — говорила она с каким-то детским увлечением, стараясь открыть, растолковать ему весь чудный механизм этой игры. — Эта сила мускулов в пальцах отражается в кисти, в мышцах руки, даже предплечий. — И быстрым движением она открыла весь широкий белый кисейный рукав платья и обнажила перед ним всю свою сверкающую, белую античную руку.

Нет, это была не просто античная рука, в ней было что-то высшее, более сложное. Так красивы, непередаваемо красивы были все её волнистые изгибы, возвышения и округлости. Он готов был молиться на эту руку, на весь этот образ чудной, казалось ему, неземной красоты.

— Мисс Джени! — спросил он тихо и восторженно, — вы, вы, записывающие и мысли, и чувства, вы механическими приемами сливающие чувство и музыку… скажите пожалуйста: определили-ли, измерили-ли, записали-ли вы любовь? Разгадали-ли вы, что это за повелительное чувство, зажигающее кровь в человеке, заставляющее дрожать все его нервы и уносящее его в какой-то беспредельный, вечный мир, в даль неисповедимого вечного?!

Она посмотрела на него с удивлением, на его блестевшие глаза и вдруг, быстро опустила руку. Тонкая краска смущения, стыда разлилась по её лицу, заблестела сквозь кисею платья, как бледный пурпурный отблеск зари.

Мистер Артингсон! — сказала она грустно и робко, сдвинув тонкие брови, — это одно и может быть единственное чувство, которое мы не можем определить, взвесить во всех его бесконечных проявлениях… И зачем вы мне предлагаете этот странный вопрос?! — И она взглянула на него и тотчас же снова опустила её черные ресницы. Она не могла выдержать этого восторженного взгляда Артингсона, который смотрел на нее в упор, не мигая, как бы заколдованный этим чудным виденьем, этим образом смущенной, застыдившейся красоты.

— Ну, вот и я! — раздалось позади его.

Он вздрогнул и обернулся к мисс Драйлинг.

— Я теперь опять человек, — говорила любезно мисс Драйлинг. — Я к вашим услугам, дорогие мои… А ты моя родная, ты, надеюсь, была любезна с мистером Артингсоном, с этим чудным мистером Артингсоном! О, простите меня, простите, дорогой мой, сэр Артур! Мне теперь так хорошо, свежо после этого освежающего сна. Мне хочется болтать, шалить, как малому ребенку, и она обняла одной рукой Дженн, а другую протянула Артингсону.