Она замолкла, и вся дрожала… Затем глубоко вздохнула и снова тихо начала:
— Старик смотрит на небо, смотрит любящим и верующим взглядом… Какое-то облако наплывает на небо… Какой-то смутный шум летит из облака… Старик вдруг резко обертывается назад… Ах! Там в кусте терновника запутался рогами громадный белый баран и рвется, не выдерется… Старик дрожит. Из глаз его льются слезы. (И она тихо начала всхлипывать). Он торопливо развязывает юношу. Что-то говорит, нежно целует его и оба опускаются на колени, оба плачут, поднимают дрожащие руки к жаркому, блестящему небу…
Она замолчала.
Прошло несколько мгновений… Она застонала, вытянулась… И каким-то глухим, грудным голосом, вовсе не похожим на её голос, тихо, внятно проговорила:
— Любовь победила любовь! Любовь к небу победила любовь к единственному сыну. Великий прообраз великого Отца, не пожалевшего, для спасения людей, его единственного, единородного Сына.
И с этими словами она дико, громко вскрикнула и быстро скатилась с кресла на пол. Голова её тяжело стукнулась о плиты каменного пола.
Гриша нагнулся над ней и начал обмахивать ее руками и энергично дуть ей в глаза, в лицо.
Она тяжело вздохнула и открыла глаза…
IV
Широкое, необозримое, мрачное поле, перерезанное оврагами, тонет в ночном сумраке.
Гризли летит над ним, легкой прозрачной тенью.
Она летит, и вся душа её трепещет и содрогается.
Все поле залито кровью… усеяно убитыми и ранеными.
Злой ветер несется над полем и твердит постоянно одно и то же:
«Десять тысяч! Десять тысяч!.. Десять тысяч твоих родных, единокровных братий лежат здесь — лежат убитые, или изуродованные, умирающие…»
И видит Гризли как лёгкие тени носятся над убитыми. Они поднимают руки к небу. Хотят взлететь, подняться выше и не могут.
Их руки опускаются, их головы падают бессильно на грудь; на их одеждах тяжелые брызги братской крови…
И Гризли слышит, как раздаются жалобные, надрывающие душу стоны раненых, но она ничем не может помочь им. Страшная мука видеть страдания брата, не зная, чем помочь ему!
На громадном поле и в глубоких оврагах мелькают огоньки. К одному из них подлетает Гризли. Она думает, что это спасительные огоньки санитаров, что люди помогут их страждущему брату, который страдает от их-же братоубийственной руки.
Три человека наклонились над раненым. Он стонет так жалобно — и кажется сердце из камня тронется его стонами. Люди наклонились над ним. Маленький фонарик на поясе одного усатого человека прямо светит в лицо раненому— в молодое, бледное лицо, полное страдания.
Люди торопятся. Они с быстротою молнии стаскивают с раненого дорогой гусарский мундир, вытаскивают из карманов кошелек, бумажник, часы.
Раненый открывает глаза.
— Лиза! Это ты? — тихо спрашивает он, вглядываясь в безобразное лицо.
Но только что успел он выговорить эти слова, как длинный и острый кинжал по самую рукоятку погрузился в его сердце. Он дико вскрикнул и как бы подпрыгнул. Теплая кровь брызнула на убийц, на Гризли. И она с ужасом отлетает прочь. Она несется дальше, дальше от страшной картины — а ветер постоянно гудит, и в её ушах раздается раздирающий душу крик в её глаза смотрят добрые, любящие глаза убитого!
Не помня себя, она летит дальше. Запах крови уже не преследует ее. Воздух становится тише, свежее, чище.
Где-то в стороне лает собака. Пахнуло дымком.
Вот опять огоньки, много огоньков. Гризли вздрагивает, всем своим прозрачным, воздушным, телом. Но эти огоньки светят так тихо и мирно.
Гризли вглядывается. Они светятся в окнах избушек— больших двухэтажных и крохотных, покачнувшихся. Дым несется из всех труб. Отрывочный людской говор слышится на улицах.
Вот у одной избы столпилась кучка людей. Они проходят на двор, входят в избу. Гризли невидимкой идет за ними.
— Бабушка Лукерья, Матрена! — кричат люди… — чай, не спите… Эстафета приехала. Письмо привезли.
И вся кучка людей входит в избу, тускло освещенную лучиной.
И все крестятся, молятся на передний угол, уставленный образами. Посреди избы стоит вдова, солдатка Матрена, хозяйка избы. С полатей слезает сын Митя, 20-летний малый, с добрым румяным лицом, с ясными голубыми глазами. С печи лезет бабушка Лукерья, старая на старая, нос крючком, спина дугой, седые космы торчать из-под высоко повязанного платка, черные блестящие глаза глядят — из-под седых бровей. Слезла, спустилась, стучит посошком, ковыляет — идет — и все перед ней расступаются, и все ей кланяются. Все, в целой деревне в целом околотке знают и слушают бабушку Лукерью.
Перекрестились, помолились. Нарочный подал эстафету, письмо…
— От Микиты! — вскрикнула Матрена. — Сердце чует от него! — и слезы в два ручья побежали из её глаз.
Распечатали письмо, выступил вперед Васька, паренек грамотный по двенадцатому годку и стал читать.
«Матушке любезной, нижайше кланяюсь и слезно прошу родительского благословения. Пишу из гошпиталя под Епаторией. Сила на нас поднялась великая. Хранцуз и турок, и англичанин с ими берут силой русскую землю. Погибнет наша земля, в полон возьмут ее бусурманы и нехристи. Матушка, родимая посылай на мое место Митьку; ему делать около тебя нечего, а я совсем не гожусь; извели меня нехристи; обе ноги отрезали, руку повредили, искалечили. Завтра, бают, помирать буду за царя, за веру православную, заземлю родимую. Прости, моя матушка родимая, не печалуйся благослови!..
Страшный, раздирающий душу крик вырвался из груди матери. Обмерла она, опрокинулась; подхватили ее, положили на лавку.
Перекрестившись бабушка Лукерья; головой затрясла, выступила вперед.
— Митя! — позвала она твердым, мужским голосом.
Выступил к ней бледный Митя.
— Слышал, что-ль?
— Слышал-ста! — прошептал Митя.
— За Русь, за землю родимую, за веру православную хочешь ли умереть?
Краска медленно разлилась по лицу Мити, глаза загорелись и засверкали.
— Хочу! — вскричал он и ударил себя в грудь кулаком.
— Благословляй, бабушка Лукерья, завтра иду… за веру, за Русь, родимую!
— Подайте образ! — властно, повелительно сказала бабушка.
И тотчас несколько рук бросаются и берут образ Стратилата-воина и подают бабушке Лукерье.
Бабушка Лукерья медленно, истово крестит, благословляет своего внука и благословив целует его троекратно, и слезы сами собой катятся, бегут из глаз бабушки и внука.
И чувствует Гризли, что у ней самой катятся слезы и не может она донять чего ей больше жаль: бедной крестьянской семьи или той земли, той родной земли, на которой она сейчас видела столько крови раненых и трупов.
И чудится ей, что все это во сне, что вот, вот она сейчас проснется. Уже видит она кисейный полог, под которым она спит в её спальне. — Но прямо в окно светит полный месяц и по его лучам она поднимется летит, летит по залам старого дома и прямо останавливается перед большой потемнелой картиной Юдифи. Месяц прямо светит на картину, и она вся блестит и сияет под его лучами.
И сквозь дымку этого фосфорического света раздвигаются шире и шире рамки картины. Перед Гризли опять серое, ночное поле. Много народу на этом поле перед городскими стенами. Целые толпы снуют, шушукают, чего-то ждут. Все смотрят на городские ворота и вот показалась из них процессия. Впереди всех она — молодая, вдохновенная, гордая, красивая, одетая в лучшие блестящие свои одежды. За ней горничная с шкатулкой, а подле идет седой жрец верховный, главный жрец храма Бога Израиля.
За городскими воротами они останавливаются. — И говорить ей жрец.
— Иди, дочь моя! Иди на подвиг Божий! Иди спасать народ твой. Из любви к нему, не страшись жертвы, ибо жертва приятна Богу.
— Я не страшусь! И сердце, и душу мою полагаю за народ. Пусть принята будет Господом любовь моя.
И она склоняется, и жрец благословляет ее, и все, весь народ тихо, молча склоняются перед этим благословением.
Но тускнеет, расплывается картина — и сквозь серый туман выплывает перед Гризли другая картина, выясняются царские чертоги гордого сатрапа Олоферна и идет широкий пир, и сидят на царском месте Олоферн и Юдифь. И много гостей поют и пируют, смеются и ликуют за царским столом.
