— До дождичка бы добраться нам, — говорят страннички, — к вечеру, чай, придем к перевозу.
— Да, не ближе как к вечеру!
VII
Стоят на перевозе, на устье реки, большие домины двухэтажные, — все заведения для проезжих гостей — с галдареями и балконами, и шумит и гудит народ вокруг них. Место бойкое, проезжее.
— Вишь Бог дождя дает. — говорит купчина, глядя на небо.
— Давно бы надот. Сушь какая! — говорит другой купчина, и пьют они, распивают чай на балконе.
— К праздничку едете, на ярмарку?
— К празднику, — говорит купчина.
А тучки ползут, накрывают небо, и холодком потянуло. Побелела дал. Пылью заволокло все. Наверху на галдарейке оконце хлопнуло.
— Эй! Селифан! — кричат. — Беги, скричи ребятам, чтоб оконце захлопнули! — Вишь гроза идет.
А туча обняла полнеба и запрыгала молния по серому полотну. Что-то гудит и рокочет вдали.
— Град никак будет, — говорит приказчик, — вишь тучи седые… да хлопьями разметались.
— И то град, — говорит купчина: — виш, виш полосы какие!
А молнии так и хлещут. И вдруг прорезала, расчеркнулась яркая полоса — и вслед за ней щелкнуло где-то в вышине и затрещало словно пальба ружейная, загудело словно под землей, гулко и грохотно и раскатилось, улеглось в вышине небесной. Капли дождя, словно сплески воды, то там, то здесь грузно шлепнулись на землю, и всю пыль вскружило, понесло.
Завизжали мальчишки и понеслись, — понеслись, словно ветром их покатило, а впереди их теленок боком, боком, козлом, задрав хвост кверху.
Еще резче, еще ярче расчеркнулась молния, точно над самой доминой упало, грохнуло, затрещало, раскатилось и унеслось.
Задробил, засеменил дождь крупнее, чаще, и вместе с его шумом смешался резкий, шуршащий шум и треск, и град полетел, запрыгал по дороге, по крышам, по доскам, по бревнам, чаще и крупнее, и громче.
— Эге-ге-ге! какой, гляди! — закричал купчина.
— В орех! пра, в орех!
— В какой орех — в яйцо голубино! — И приказчик бойко соскочил с крылечка, закрываясь рукой, подхватил градину и взбежал опять, держа ее на ладони.
— Гляди-ка какой!.. Накось… — И все глядят-дивуются на градину, что срослась тройным сростком.
А град шумит, гудит, щелкает, барабанит. Потемнело небо. Хоть глаз выколи.
Гул, шум, грохот, только молнии сверкают и ветер рвет и мечет, и град, и дождь без конца.
— Эй! эй! Степан! — кричит кто-то сверху. — Назарову-то избушку всю, как есть, разнесло.
— Эка буря! Господи!
И час, и два бушует буря, метет дождем, хлещет молнией…
Наконец, нашумела, нагремела, пронеслась.
По набережной бежит, гудит целый поток, несет дрова, щепы и камни. И мелкий дождичек перепадает.
А по долам везде лежит град, — точно снег выпал.
— Вот так буря была! — говорит купчина, вылезая из горницы.
— У Дерькунова, что лесу поломало! Страсть!
— На мельнице, слышь, человека убило.
В воздухе холодеет. Небо заволоклось тучками, и они несутся хлопками, точно догоняют друг друга.
А солнце садится в тучку, вещает назавтра ненастье.
Вечереет. Показались звездочки.
Наезжают купцы, наезжают господа. Снуют, шлепают по грязи. Шум, гам, что твоя буря. Колокольчики бренчат. Лошади фыркают. Кибитка за кибиткой подъезжают к заведению.
— Хозяин, пусти переночевать…
Смолкает говор, смолкает шум. Свежая, холодная ночь покрывает небо.
И вот вдали показались страннички, богомольцы, прохожие. Идут, ковыляют, шлепают по грязи и тянутся длинной вереницей, а кум Михей и дядя Степан впереди вожаками…
— Матушка-хозяюшка, пусти переночевать! На дворе то мокро, да сиверко. Завтра на зоре пойдем к празднику.
— Некуда, некуда, родимые… проходите, Господь с вами! — И идут страннички, путешествуют.
— Хозяин, а хозяин… пусти переночевать!.. Смерть устали, да и буря измаяла.
— Некуда, некуда, проходите дальше!
Страннички постояли, погуторили, пошли дальше.
— Матушка-хозяюшка!.. пусти, Христа ради! обсушиться! успокоиться. Смерть устали… Христа ради!
— Некуда, родименькие!.. Разве на чердак? Идите нешто на чердак. Только горницу-то вы всю изгадите, — ворчит хозяйка.
— Спасибо, родная, спасибо, матушка. Награди тебя Царица Небесная!
— Да вы лапти-то скиньте, разуйтесь здесь. О, несуразные!..
И страннички скидают лапти, разуваются, посели на крылечко, на балясины, на бревна.
— Ну, ступайте!.. Анютка, покажи им чердак, куда идти. Ступайте! Господь с вами! Эко навалило!
И страннички ползут, лезут на чердак — и трещит под ними лесенка.
— Хозяйка! хозяйка! Что у тебя за шум?
— Ничего! Страннички пришли… на чердак лезут.
И взлезли на чердак, набились, как сельди в бочонке, и хворую тетушку ввели или, вернее, внесли, и отвели ей уголок за печной трубой. Повалилась тетушка на сырую землю — лежит, стонет и охает, и подле посели и Гриша, и Гризли.
Там, направо, в уголке, возятся кум Михей с дядей Степаном. Достал кум Михей восковую свечечку, засветил ее.
— А вы пожару не наделайте, — говорит толстая старушка. Хозяйка, чай, тоже не любит с огнем-то.
— Нет… мы с Господом, — говорит Михей, перекрестясь… мы опасливы.
И достает он большие очки, надевает на нос, и достает маленький требничек в кожаном переплете.
— Во имя Отца и Сына и Св. Духа! — говорит он, положив большой крест. — Господи помилуй, Господи помилуй! — И вслед за ним крестится и молится дядя Степан, а за ним и все страннички, которые еще не спят сном праведным.
Вдруг из-под полу в дверцу, лезет еще народ.
— Куда тут! — говорят.
— Что прете по головам-то! — Вишь нет места!
— Нас хозяйка пустила. Мы добрый человек, тоже устали, с пристани пришли — суда сплавляли!..
— Садись вот, царя, за печной трубой-то, вон в уголку-то!
— Там тетку не раздави! тетка, хворая с ребятенками.
— Э! — брат, фатера важная!.. Что тетка, аль нутро подвело?
— Не трожь ее! Вишь нездорова…
А Гризли все слушает, на все глядит, широко раскрыла глаза, и вот, вот жалобный стон хочет у ней вырваться из груди.
Устали, горят, распухли её ножки, растрескались губы. Внутри все горит. Ко вся эта боль ничто перед тем, что совершается перед ней и о чем так плачет, скорбит её сердце… Нет, это не те образы — чудные, блестящие, что толпились перед ней там, в блестящих залах.
Тут жизнь только-что начинается, только-что выпустила из земли свой первый грязный росток… и темные образы, как черви, ползут в потьмах, без света Божьего. Только там, в уголке, светит маленькая свечечька, и широкия длинные тени ходят под навесом крыши, по балкам и перекладинам…
Вонь, духота — разуваются работнички. От соседей Гризли так сильно пахнет и водкой, и луком, и дегтем, и овчиной, и как раз подле неё улегся толстый парень и прикрылся новеньким нагольным тулупом, храпит во всю ивановскую.
«Бежать бы отсюда вон! вон! Но куда же убежишь? Разве можно убежать от собственного сердца? Ведь оно тянет туда, куда бы и не хотела!
«Мама, хворая мама! И этот Гриша, такой добрый и ласковый. Да и весь этот народ — простой и добрый, ведь прикипело к нему сердце, не оторвешь!
А Гриша положил головку к ней на колени, свернулся клубочком, лежит, дремлет…
И тяжело дышет, страшно дышет, хрипит, бедная мама!
— Камо прииду и возопию Господи! — читает мерно и кротко дядя Михей. — Ты мое прибежище, кого убоюся. Ты моя сила, и враги ада не одолеют мя.
И кажется из глубины сердца идет его дребезжащий голос.
Слушает, слушает Гризли. И легче становится её собственному сердцу. И слезы наплывают, застилают глаза, катятся по смуглым, загорелым щекам.
— Господи! Праведен еси, и верна тебе тварь твоя, — читает Михей… — Милосерд еси, и милостью сердца преклоняемся к Тебе: Отче силы, Спаси и помилуй ны! В грехах рождены есьмы, — очисти ны! Горем спеленаны есьмы — укрепи ны! нуждою повиты есьмы — огради нас.
И кажется Гризли, что кто-то другой сидит, наклонясь к её лицу, и слушает святые слова покорной молитвы.
