Она помолчала несколько минут и снова начала:

— Нет! Эдгард!.. Я не жалею о моей жизни!.. Мне только жаль расстаться с ней. Но если бы я могла вернуть снова свои силы… Я прожила бы… точно также… бурно, весело… в шуме и блеске… Как, знаешь?.. Метеор!.. Он пронесётся, пролетит… и оставит за собой… оставит радужную полосу… так и я.

Она тяжело вздохнула и опять помолчала.

— Везде, всюду… куда являлась я… я вносила радость… радость и веселье… Многие вспомнят обо мне… вспомнят с сожалением… Я разбрасывала наслаждение… разбрасывала широкой… рукой… и если, Эдгард… эта жизнь идет… к наслаждению… как уверяет наш… Джон… то… не правда ли? Тем лучше, Эдгард!.. Тем лучше!.. Если же там… за гробом… ничего нет… То я не жалею… не жалею моей жизни… Она славно прожита!.. Я не жалею о ней… Нет!

И она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и тихо, несколько раз повторила:

— Я не жалею о ней!..

Мы опять просидели несколько минут молча. Вдруг с лица ее сбежала краска. Она сильно побледнела и перестала дышать. Букет выпал из ее рук.

— Джулия! — вскричал я, бросаясь к ней, — Джулия! Что с тобой!?

Она молчала и не двигалась.

Я схватил стакан воды, намочил ей голову… И она понемногу пришла в себя, открыла глаза. Яркий румянец снова выступил пятнами на ее щеках.

— Что такое!?… Я заснула?.. — спросила она. — Зачем же ты разбудил меня?

Я обтирал ей лицо и голову моим платком. Она взяла мою руку и приложила к ее горячей голове.

— Ляг, поди, на диван, — сказал я. — Тебе будет удобнее.

— Нет! Мне так хорошо… Покойно!.. Не буди меня…

И она вся потянулась, с улыбкой… как маленький ребенок… Но вдруг отбросила мою руку, приподнялась, широко открыла глаза и начала прислушиваться.

— Слышишь, Эдгард!?… Кто-то идет!

Я тоже стал прислушиваться.

— Никого нет… — сказал я. — Это тебе только кажется…

— Отчего, Эдгард, мне сегодня… с самого утра, кажется… что кто-то должен придти… именно сегодня?..

И действительно, с самого раннего утра, как встала, она несколько раз подходила к окнам, выходила на балкон и усиленно вглядывалась в даль, на Canallo Grande.

— Эдгард! — говорила она, — скажи мне… иногда тебе не кажется, что должно что-нибудь свершиться… особенное… Никогда не бывает этого с тобой?.. Нет?

— Никогда не бывает… Просто у тебя нервы возбуждены и дрожат.

— Но отчего же… скажи мне… они вчера… и третьего дня не дрожали?.. И я ничего не чувствовала?.. А сегодня дрожат… — И она как-то нетерпеливо обдергивала кружева и блонды ее легкого платья. Несколько раз расстегивала лиф или распускала легкий, ажурный галстучек на ее шее, — точно все это давило ее.

Я предложил ей сейчас, после завтрака, проехаться в гондоле, и она с радостью согласилась, даже слегка оживилась.

Позавтракав, мы отправились и почти целое утро ездили с ней по каналам и далеко выехали в море. Оно было совершенно покойно, и вся Венеция отражалась в нем, как в зеркале.

Под конец прогулки Джулия совсем утомилась и уснула у меня на коленях. Мы вернулись домой. Я внес ее в гостиницу и уложил на диван. Она не проснулась. Дыхание ее было ровно, покойно. На щеках то вспыхивал, то погасал яркий румянец. Я не будил ее.

Она проспала до самого обеда. Я прошелся по немногим улицам и по площади св. Марка. Мне было жаль потерять Джулию, но в глубине сердца я был доволен и не столько за себя, как за нее, за эту исстрадавшуюся натуру.

Я вернулся к обеду. Она все еще спала. Я велел накрыть на стол перед ее диваном и тихонько подавать кушанья. Посреди стола стоял в вазе подаренный ей мною букет из роз. Я молча сидел и не дотрагивался до супа, смотря на нее. Вдруг она открыла глаза и поднялась с дивана. Чьи-то быстрые шаги раздались в коридоре. Слуга торопливо подавал мне чью-то карточку. Но она бросилась с криком:

— Джон! — и остановилась по средине салона.

Ольд-Дикс точно вырос в дверях.

Я вскочил в изумлении. Я смотрел и не верил глазам.

Да! Это был он — старый дружище! Но как переменился он! Как он похудел, постарел. Седина сильно проглядывала в его волосах.

А она уже обнимала его и плакала. Он гладил ее волосы и целовал ее голову.

Я не знал, что со мной происходить. До того странна и неожиданна была эта сцена. Я чувствовал, что я рад был этому свиданию. Даже у меня на глазах выступили слезы радости. Но какое-то чувство недовольства собой, не то зависть, не то раскаяние, мутило душу. У меня быстро промелькнул вопрос: не лучше ли бы было если-бы я убежал от них во Флоренции и оставил бы их вдвоем? Может быть, он сумел бы удержать бедную Джулию на «тихих наслаждениях» и она не погибла бы?

Когда он протянул ко мне правую руку и обнял меня, то я крепко поцеловал его долгим поцелуем, как истинно близкого, родного мне друга; левой рукой он поддерживал Джулию.

Мы, все трое, обнявшись, подошли к дивану и все трое опустились на него. Но Ольд-Дикс тотчас же вскочил и сел подле, на стуле, с левой руки Джулии. Он взял ее за руку и пристально посмотрел на ее лицо.

— Как вы переменились! — удивился он.

— Джон! — вскричал я. — Она поправится! Она непременно поправится. Посмотри: ты ее воскресил… Она теперь смотрит совсем как здоровая.

Она тихо покачала головой.

— Джон! — сказал я… — Ты, вероятно, голоден? Мы, видишь, еще не обедали… Давай обедать, старый дружище! Живо! Весело!.. На тебе супу!

И я налил ему тарелку и смотрел на них без всякой зависти. Он сидел подле нее. Они смотрели друг на друга, как влюбленные, и держали друг друга за руки. Я налил и ей супу и принялся за свой и за вкусные горячие пирожки.

— Джон! — вскричал я. — Джулия! Что же вы не едите! Ну! Живей! Дружно!

Они оба улыбнулись и принялись тихо за суп, не переставая смотреть друг на друга.

— Откуда же ты приехал к нам, Джон? — спросил я. — Точно с неба свалился. Где ты был?

— Я из Америки.

— Как так!? На пароходе?

— Прямо на американском пароходе до Чивитта-Веккио, а там в дилижансе в Рим. В Риме я тотчас же нашел ваш золотой след и по нем приехал сюда.

— Какой золотой след?

— Как же! Мне сейчас же рассказали, какой был великолепный карнавал и как после карнавала bella e ricca Signora Julia уехала в Венецию.

И он взглянул на Джулию и у обоих глаза заблестели.

— Что же, ты все эти два месяца прожил в Америке? — спросил я.

— Нет! В Америке я пробыл только несколько дней. Я не мог пробыть дольше…

— Где же ты был?

— В Африке.

— Видишь! Как тебя метало!

— Я хотел проехать в центральную Африку, но… мне сделалось невыносимо тяжело. Меня тянуло в Европу… Я думал: пусть же меня отделяет… целый океан и отправился в Нью-Йорк…

— И возвратился снова в Европу, — перебил я его, — и приехал в Венецию, как раз в день рождение Джулии.

— Как! — удивился Ольд-Дикс.

— Сегодня мне стукнуло 23 года, — сказала Джулия. — Я уже старуха! — и она вся покраснела.

— Вот объясни, — сказал я, — у нее сегодня было предчувствие, что ты приедешь. Целый день она ждала кого-то. Объясни мне, что это такое? Разве могут быть предчувствия? Что это за вздор такой?!

Ольд-Дикс пожал плечами.

— Что я могу объяснить? — сказал он. — Отчего, как только я вышел из дебаркадера, гондольер вашей гостиницы прямо, ничего не говоря, взял мои вещи и повез сюда? Отчего, войдя в гостиницу я, никого не спрашивая, прямо отдал мою карточку и сказал, чтобы меня вели к тебе? Счастливое совпадение многих случайностей! Qui lo so!

— Браво! Выпьем же за это совпадение случайностей и за нашу дорогую новорожденную.

И я налил шампанское в бокалы. Мы чокнулись и поцеловались с Джулией и с Ольд-Диксом. Джон поцеловал у нее руку и страстно смотрел на нее.

— Целуйтесь же! Целуйтесь! — вскричал я. — Что за церемонии?!

Она горячо обняла его и поцеловала долгим поцелуем. Потом вдруг откинулась на спинку дивана и побледнела как платок, который она поднесла к губам. Глаза ее закрылись. Ольд-Дикс с ужасом вскочил.