Они оба, отец и сын, смотрят, как настоятели льют цветную воду на статую Будды-ребенка. И все придворные наблюдают за ними — распорядителями наших судеб и защитниками царства. Что станется с нами во время правления Рейзея? Возможно, его наивное простодушие и доброта хоть до некоторой степени восстановят спокойствие в империи? Может быть, пожары, ураганы и землетрясения хоть на время прекратятся?

Какие надежды мы возлагаем на этого узкоплечего мальчика! Но ведь он не сможет править самостоятельно. Им самим будут управлять.

Один за другим выходят вперед старшие придворные, которые будут править от имени Рейзея. Они поднимают серебряный кувшин для омовений и моют золоченое лицо Будды. Как грациозно они двигаются! Как искренна их почтительность! Министр левых так благопристоен, что некоторые женщины со вздохом печали закрывают веерами свои лица. Скоро он станет регентом и заставит нас быть покорными.

Во время церемонии Будда оставался неподвижным. И после омовения его лицо такое же спокойное, каким было до того.

Звуки воды, тонкой струйкой стекавшей по лицу божества, напомнили мне собственного сына, когда он был младенцем. Как я боялась, что он утонет, когда нянька опускала его в ванну! Один миг небрежности — и будет слишком поздно. После купания она передавала его мне, волосы на затылке были курчавыми и мокрыми, и, поглаживая их, я чувствовала рукой незатвердевшие места на его голове. Каким странным было это ощущение. Я боялась, что эти податливые места никогда не затвердеют и что он будет таким же уязвимым, как Ребенок Лич.

Заметил ли кто-нибудь мои слезы? Мои щеки были такими же мокрыми, как у маленького Будды. Я держала веер близко к лицу, надеясь, что окружающие сочтут, что моя чувствительность вызвана великолепием одеяний священников, звуком колоколов и цимбал и огромными белыми букетами деуций и лилий.

Как душно! Как будто уже наступила середина лета! Кажется, что жара нарастает вместе с прибывающей луной, а по ночам дождь стучит так настойчиво, что его шум вторгается в сновидения. Во дворе и в саду стоят лужи, гофрированные лепестки пионов лежат на размокшей земле.

Женщины развлекаются, просматривая раскрашенные картинки. Меня это не увлекает. Моя сорочка прилипла к спине, от бессонницы у меня пульсирует в висках. Я возвращаю несъеденным холодный рис, сама мысль о еде мне отвратительна и вызывает тошноту. Вместо риса я прошу Юкон принести мне чашку ледяной воды.

Говорят, вода в реках поднялась. Река Камо почти вышла из берегов. Мне очень хочется поехать и посмотреть на это. Когда я была там на днях, вода не казалась такой быстрой, и я могла безбоязненно плыть по течению, моя одежда вздымалась вокруг меня. Или мне это только привиделось? Иногда видения, порождаемые моим воображением, представляются более реальными, чем то, что я вижу перед собой.

Прошлой ночью мне приснилось, будто три кукушки сели на ветку апельсинового дерева и пели для меня. Слова песни явно предостерегали о чем-то, но, проснувшись, я их забыла.

Капли дождя падают с кипарисов. Листья китайского боярышника, всегда заметные в период увядания, уже покраснели. Засохшие цветы клена цепляются за ветки, как насекомые.

Рассказывают, что в долинах Ямато люди умирают от оспы. Удивляться тут нечему, это все из-за жары. Будем надеяться, что вспышка болезни не распространится.

Гонец с письмом от Масато прибыл сегодня во второй половине дня, когда я болтала с Даинагон. Письмо написано на прекрасной бумаге сорта кома, и к нему привязана веточка боярышника, листья которого засохли и свернулись. Значит, он заметил их, эти не по сезону красные листья. Хорошо, что дожди не лишили их цвета.

Я сгорала от желания прочитать письмо, но заставила себя отложить его в сторону. Если я вскрою письмо в присутствии Даинагон, она слишком много поймет по моему лицу. Тайны моего сердца открыты ей, она читает мои мысли так же легко и просто, как Масато — скрытые под покровами тайны.

— Итак, это от вашего юного поклонника, — сказала она. — Я слышала о нем.

От кого? Значит, за мной наблюдают, как за блуждающей звездой. Это не радует. Что если кто-то узнал о наших свиданиях в Хаседере и на водопадах Отовы? Что если они подслушали наши секретные беседы в моих комнатах?

Я боялась за него. Если мне эти разговоры могли принести мало пользы, то ему еще меньше. Ничего хорошего, если его имя начнут связывать с моим.

Однако я испытывала некоторое удовлетворение от мысли, что Даинагон услышала о нем. Мне доставляло удовольствие говорить о нем намеками, чувствовать его присутствие в оттенках цветов рядом с собой.

— Он вовсе не поклонник, — запротестовала я. — Вы не должны говорить о нем в таком тоне.

— Но вы любите его.

— Да. — С каким удовольствием я это произнесла, с удовольствием, в котором я призналась только себе самой.

— Любя его, вы должны его защитить.

— От кого? — спросила я, зная ответ.

— От себя самой.

— Неужели я так опасна? — Это была правда, но услышать ее от Даинагон оказалось больно.

— Он молодой человек, только начинающий делать карьеру.

— Он не такой честолюбивый, как некоторые мужчины.

— Я знаю, — сказала она. — Это редкость, чтобы человек его положения тратил время с предсказателями.

— Он не предсказатель будущего. Он ученый. Он учился в Китае.

Даинагон засмеялась.

— Да? А зачем? Ну, во всяком случае, он может стремиться получить подходящую должность. А вы, — добавила она, хлопнув меня веером по руке, — не должны ему мешать.

— Почему бы я стала ему мешать?

Она посерьезнела.

— Вы, может быть, и нет. Но слухи о вас ему помешают.

— Какие слухи?

Она понизила голос.

— Ходят разговоры, что вы и он вмешиваетесь в чужие дела с помощью книги о магии.

Изуми распустила этот слух, у меня не было сомнений. Должно быть, она слышала о моих встречах с Масато и связала его имя с «Книгой перемен». Какую ошибку я совершила, придя к ней с этой книгой! Неужели ей могло прийти в голову, что Масато уговорил меня отправить книгу Канецуке? С какой целью?

— Мы не вмешивались в чужие дела ни при помощи чего-то, ни при помощи кого-то, — сказала я. — Мы говорили только о том, что касается нас.

— Но слухи…

Я прервала ее, не дав закончить:

— А вот они меня не касаются. — Но это не было правдой.

— Коснутся, если причинят ему вред. — Она поднялась и пристально посмотрела на меня. — Я советовала вам выразить симпатию Изуми. Вы этого не сделали, и вам придется принять последствия. Она будет вредить ему, так же как вредит сейчас вам, если сможет.

Даинагон была права. При этой мысли я задрожала.

— Что мне делать? — спросила я.

— Порвать с ним, — ответила она, — по крайней мере, на время. И таким образом лишить Изуми возможности навредить ему.

— Если то, что вы сказали, правда, она уже сделала это.

— Вот почему я говорю сейчас с вами. — Она взяла меня за руку. — Порвите с ним. Если вы любите его, вы его оставите.

Я опустила руку и повернулась лицом к стене.

— Я хочу побыть одна, — сказала я и услышала удаляющийся шум ее одежд.

Я неподвижно сидела в своей комнате, до тех пор пока не стало так темно, что я едва различала лежавшее рядом письмо.

Неужели я такая испорченная, что разрушаю все, к чему прикасаюсь? Следует ли мне украсить себя ивовыми прутьями, чтобы отогнать тех ослепленных, кто еще не осознал моей порочности? Должна ли я закутать свое тело в черный шелк, подобно плакальщикам на дороге в Адасино? Надо ли мне настаивать, чтобы люди вставали в моем присутствии, потому что сидеть рядом со мной опасно, опасно лежать рядом со мной, опасно общаться с женщиной, кровь которой начинает течь быстрее, только если она приправлена ревностью и ложью?

Я отказалась от своего сына еще до того, как он встал на ножки, поэтому я не смогу его испортить. Я бросила его, когда он еще не умел ходить, поэтому мои несовершенства и изъяны не окажут на него влияния.