Я бросила его отца, который так же хорошо, как я, знал мою способность причинять вред. Мне посоветовали бросить Канецуке, хотя в душе он мой двойник, он равен мне во всем.

А теперь мне советуют порвать с этим мальчиком, который составляет единственное мое счастье, с мальчиком, который любит меня со всей мудростью неведения, хотя и не признается в этом.

Я зажгла лампу и развернула письмо. Вдруг оно поможет мне сделать выбор? Он скажет, что передумал, что я слишком сложна для него, слишком беспокойна. Он слышал о Канецуке и о моем жестоком соперничестве с Изуми, о моем двуличии. Наши отношения не приведут ни к чему хорошему.

Но письмо не принесло мне облегчения. Оно лишь усугубило положение вещей.

Он писал, что скучает, что не может спать и вспоминает о том, как мои волосы, подобно траве, обволакивали его. Его матери значительно лучше. Через несколько дней она вместе с отцом уедет в Исияму, чтобы вознести благодарственные молитвы за ее выздоровление. И он останется один в своем доме в Четвертом районе.

Если я захочу, предложил он, я могу прийти к нему вечером через три дня, и он позволит мне расспросить его о «Книге перемен». Он достанет свои палочки из тысячелистника и составит гексаграммы. Он даже постарается истолковать их, хотя обещать ничего не может.

Обдумай, что ты хочешь узнать, писал он. Нужно, чтобы вопрос был простой и ясный, не слишком узкий, но и не слишком пространный. Он не должен быть банальным.

Всю ночь я обдумывала свой вопрос. Я пойду к нему, постараюсь сделать это насколько можно скрытно. Я скажу ему, что мне посоветовали порвать с одним человеком. Следует ли мне так поступить?

Вот какой вопрос я предложу его книге знаний. Он может подумать, что тот, от кого я должна отказаться, некто посторонний, но книга знает правду. Если гексаграммы укажут, что я должна оставить мальчика, которого люблю, я так и сделаю, по крайней мере, на время. Я недостаточно сильна, чтобы расстаться с ним навсегда.

Я написала Масато, что приду к нему. Три дня ожидания, три дня обдумывания вопроса.

Правильно ли я поступила, поставив вопрос таким образом? Я мысленно возвращаюсь к тому, что случилось в тот вечер… Могла ли я избежать той пропасти, что разверзлась между нами, разведя нас по разные ее стороны?

Как я радовалась тем вечером, направляясь к нему домой! Радовалась и огорчалась одновременно. Я постаралась изменить внешность с помощью платья, надела чужую одежду, но не стала заходить слишком далеко и закрывать лицо. Я спрятала свои шелка под простым коричневым плащом. Насколько я знаю, никто не видел, как я уходила; еще накануне я отослала Юкон и легко, как ночная бабочка, скользила по залам и галереям.

Я ушла почти в полночь. Воздух был холодный и сырой, потому что к вечеру шел дождь, и еще до того, как я добралась до ворот Кенсюн, моя обувь была забрызгана грязью. Слонявшиеся без дела недалеко от ворот стражники то ли не заметили меня, то ли приняли за проститутку, недостойную их внимания.

Несмотря на поздний час, я шла без сопровождающего и, выйдя через ворота на безлюдные улицы, вспомнила о свежих шрамах на лице Изуми. Какой отчаянной она должна была быть, чтобы идти одной туда, где было куда более опасно, чем здесь. Нечто черное и громоздкое напротив земляной стены оказалось экипажем, который меня поджидал. Я забралась внутрь, велев вознице не зажигать огней. Мы проехали через ворота Ёмеи, и, когда повернули к югу на Омия, я решилась украдкой посмотреть наружу.

Сквозь плотную завесу облаков с мрачным великолепием светила неполная луна. Как она пугала меня! Тьма исказила и рельефно выделила ее форму, а тени добавили ей синевы и настолько увеличили в размерах, что сам свет ее казался болезненным.

Дома, расположенные по сторонам дороги, казались темными и тихими, хотя иногда из-за стен долетали звуки музыки. В огороженных садах качали ветвями черные сосны и кипарисы.

Когда мы приблизились к Четвертому району, я утратила всю свою решительность. Может, лучше задать другой вопрос? Может, стоит и чтение отложить, сказать Масато, что единственное, чего я хочу, — это чтобы он меня успокоил. Я помнила, как искусно он успокаивал меня после нанесенной мне обиды, как он гладил мои волосы в ту ночь, когда выпал град. Я вновь ощутила горький вкус его крови, накапавшей на циновку в моей комнате.

Мы повернули на узкую улочку Нисино-Тоин и остановились перед воротами с двойной остроконечной крышей. После переговоров со сторожами нас впустили в широкий внутренний двор. Пока распрягали быка, я старалась успокоиться. Когда я раздвинула занавески, чтобы выйти, Масато уже ждал меня; я почувствовала пожатие его руки и, наклонившись к нему, ощутила пропитавший его одежду запах сандалового дерева.

Лицо его осунулось, глаза потемнели от усталости и какого-то беспокойства. Возможно, он, как и я, был озабочен предстоящим чтением, а может, сомневается во мне? До него могли дойти слухи, распускаемые Изуми; он мог сожалеть, что пригласил меня. Я вздрогнула и оступилась на гравийной дорожке.

На глазах у любопытствующих слуг он дотронулся до моего рукава и сказал:

— Ты хочешь спать? Но еще даже не полночь. Давай выпьем чаю.

Значит, он будет подтрунивать надо мной и вести шутливую беседу, хотя явно чувствует себя не в своей тарелке.

— Чаю? — спросила я. — Неужели я выгляжу такой больной?

— Едва ли, — ответил он. — Мы выпьем чаю, чтобы немного взбодриться. Он помогает сосредоточиться.

— Так ты думаешь, что я рассеянна?

— Очень, — улыбнулся он мне.

Я настолько сосредоточилась на нем, что едва рассмотрела комнату, в которой мы находились.

Он оказался выше и стройнее, чем я помнила; его роскошный халат цвета индиго переливался и блестел; его кожа была очень белой даже в свете лампы, а под глазами у него залегли тени. В его манере вести себя чувствовалось нечто такое, что я не могла определить, какое-то тщательно выверенное равновесие, как будто он старался передать мне ощущение легкости, которой сам не испытывал.

— Сюда, — сказал он, и я последовала за ним, как послушный ребенок. Мы миновали ряд комнат и залов; у меня осталось смутное впечатление об их больших размерах и царившей в них прохладе, но мой взгляд постоянно возвращался к его затылку, к иссиня-черным волосам, блестевшим, переливаясь, как и его одежда.

Он привел меня в комнату, которая выходила в сад. Ставни на окнах были открыты, и легкий ветерок шевелил занавески и пускал рябь по зеленым шторам. Слышался шелест листьев в саду, пахло жилищем холостого мужчины.

— Это лавровое дерево, — сказал он, — очень старое, значительно старше дома.

— Значит, это новый дом? — спросила я, стараясь ослабить возникшую между нами напряженность.

— Этот дом много раз горел. С тех пор как я здесь живу, уже два раза.

— Надеюсь, тебе удалось спасти свои книги.

— В первый раз удалось спасти большую часть книг, во второй раз повезло меньше. — Легкость, с которой он говорил об этом, звучала неубедительно, я хотела спросить что-то еще, но он подвел меня к разложенным на полу подушкам. — Иди и садись. Ты не будешь возражать, если я не стану закрывать занавеси?

Не буду ли я возражать? Неужели он мог подумать, что я предпочту соблюдать формальности — сидеть по разные стороны зеленого занавеса?

— Конечно нет, — ответила я как можно небрежнее и опустилась на подложенную им подушку.

Он позвал стоявшую в дверях в ожидании приказаний женщину и велел принести чай. Пока они разговаривали, я оглядела комнату. Около возвышения, на котором находилась постель, скрытая за муаровыми занавесями с плавным переходом цвета от светлого к более глубокому по краям, горели две лампы на высоких подставках. Письменный стол был завален бумагами, кисти и чернильницы разложены, как будто он только что оторвался от работы, а дорогой полированный книжный шкаф был полон книг и свитков. Их затхлый запах перемешивался с запахом листьев лаврового дерева и дождя.