— Все в порядке, — сказал он, почувствовав мое смущение. Он положил руку мне на лицо, и в удвоенной темноте я ощутила прохладу его ладони.

— Прости, что не смог приехать раньше. — Он поцеловал меня, как бы возмещая этим нежелание объясняться, а потом освободил меня от всех покровов: одежды, страхов, мечтаний — и не один раз, а дважды назвал меня по имени.

— Зажги лампу, — попросила я, когда он накинул на нас свой плащ, — я хочу видеть твое лицо.

Он зажег, но неярко, чтобы не привлекать внимания. В его глазах я прочла ту же нежность, которую источало его тело. Но что-то в его взгляде напомнило мне торговца книгами, и мне хотелось рассказать ему о том, что произошло. Интересно, бывал ли он в том магазине, возможно, он листал те же самые книги. Однако мне не следовало говорить с ним об этом — иначе пришлось бы объяснять, зачем я ездила на базар, а я не хотела, чтобы он знал, что я купила книгу для Канецуке и что мне нанес оскорбление мужчина, которого я никогда не видела. Как бы я скрыла эту деталь моей истории? Он наверняка поймет, как мне стыдно.

— В чем дело? — спросил он, но я отвернулась.

— Ничего. — Он гладил меня по волосам. — Как себя чувствует твоя мать?

— Лучше. Она собирается отдохнуть в Исияме, как только наберется сил для такой поездки.

— И ты поедешь с ней?

— Нет, ее повезет отец. — Он плотнее укутал нас своим плащом. — А твоя мать жива? — спросил он.

— Нет. Она умерла, когда мне было двенадцать.

Он спокойно посмотрел на меня:

— А твой отец?

— Он умер четыре года назад осенью. Болел некоторое время. У него было не все в порядке с головой.

— Значит, у тебя нет никого, кроме сына.

— У меня есть брат.

— Ты его любишь?

— Да, вернее, когда-то любила. — Мне пришло в голову, что он и Рюен почти одного возраста. Любопытно, поладили бы они. У них был общий интерес — метафизика. Я представила себе, как бы они спорили по поводу некоторых положений учения Будды.

— А сын? Ты любишь его? — тот же спокойный взгляд, то же участие.

— Да.

— Но он не живет вместе с тобой.

— Как же это возможно? — горько сказала я. — Предполагается, что у женщины моего положения нет лиц, находящихся на их иждивении.

— Это единственная причина?

— Нет, не единственная.

— А другая?

— Я бы его испортила.

Потом, сама не знаю почему, я рассказала ему историю о мертвой лисе в саду. Однако не стала говорить ему о другом дереве, которое оживило мои воспоминания: я не хотела, чтобы он знал о моем тайном визите в дом к западу от города.

Он слушал меня и теснее прижимал к себе под слоями шелка. Спиной я ощущала гладкую кожу его груди. От него исходил запах можжевельника и пота. Его руки обвились вокруг меня, и мне не хотелось бы оказаться в тот момент в каком-то другом месте.

— Как я могу быть уверен, — дразнил он меня, — что ты не лисица. Живая — оборотень. Лисица, превращающаяся в прекрасную женщину.

Этот его вопрос вывел меня из равновесия, напомнив о том, что однажды сказал Канецуке. Но я ответила в том же игривом тоне.

— Если бы я была оборотнем, ты бы узнал меня по моим ранам.

— Что ты имеешь в виду?

— Раны сверхъестественных существ на теле — раны, которые, свидетельствуют, что они не человеческие существа.

— Ах да, раны. Иди-ка сюда, я тебя осмотрю и проверю, есть ли у тебя такие раны. — И он провел осмотр, используя руки и рот, а потом, после долгого молчания сказал: — Нет, я не смог их найти. Я, должно быть, ошибся.

Если стоны, которые я слышала, были моими — казалось, они исходили ниоткуда, от какого-то бесплотного существа, — их вызвала к жизни магия иного рода.

Спустя некоторое время, положив голову ему на грудь, я спросила:

— Почему я никогда не вижу тебя во сне? Если бы ты мне снился, я не была бы так одинока.

— Мы редко видим во сне то, чего желаем. Нам снится то, чего мы боимся.

Значит, вот почему я чаще вижу во сне Изуми, чем Канецуке. Вот почему я вижу во сне, как стою под старым вишневым деревом, а обитатели дворца перешептываются и показывают на меня пальцами.

— Чего ты боишься? — спросил он, будто прочитав мои мысли.

— Того, что люди увидят меня такой, какая я есть, и возненавидят меня.

Он приподнялся на локте и посмотрел на меня.

— Я вижу тебя такой, какая ты есть, и не ненавижу тебя. — Он поднес лампу к моему лицу, пристально его рассматривая. — Я не вижу ничего, что следовало бы ненавидеть.

Однако он не сказал, что любит меня. Эти слова витали в воздухе, но он никогда их не произнесет.

Я поцеловала его, несмотря на его сдержанность, и спросила:

— А у тебя есть раны?

— Да. — Он улыбался, но его взгляд был отстраненным; я знала его достаточно хорошо, чтобы не ждать объяснений.

— Они уже зажили?

— Не знаю, скажи мне. — Он лег рядом со мной и, взяв мои руки, стал водить ими по своему телу. Тогда я — как я смогла быть такой смелой, думаю, потому что он сделал то же самое, — изучила его тело, как он изучил мое. Потом он лег лицом вниз и попросил проделать это еще раз, и я подчинилась, глядя на него, такого бледного и тонкого в тусклом свете лампы, я захотела укрыть его и легла ему на спину вместо плаща, который мы сбросили.

— Тебе, наверное, холодно, — сказала я и поцеловала его в щеку.

— Не сейчас. Прикрой меня своими волосами. — Я встряхнула головой, чтобы волосы рассыпались и прикрыли его.

— Как трава, — произнес он, — как нескошенная трава летом.

Я почувствовала себя такой счастливой, что вопреки самой себе спросила:

— Ты любишь меня?

Я почувствовала, как что-то в его теле изменилось — изменилось почти незаметно, на мгновение мне даже показалось, что я обманулась, но его молчание подтверждало мои ощущения. Я не плакала, я твердо решила не показывать ему своей обиды, но он, в свою очередь, почувствовал изменения во мне, повернулся и обнял меня.

— Не надо, — сказал он, увидев мои глаза, полные слез. Он провел рукой по моей щеке. — О некоторых вещах лучше не говорить.

Я не ответила.

— Иди сюда, — он убирал мокрые пряди волос с моего лица. — Ты не должна так много думать. Мысли уничтожат тебя, ты сгоришь, как сгорает феникс в своем гнезде из пряностей.

Однажды я уже писала о фениксе, вспоминая ту весну вне времени, которую я провела с Канецуке. Может, он читал мои мысли?

— Ты предскажешь мне судьбу? — спросила я.

Он улыбнулся и провел рукой по моей щеке:

— Я говорил тебе, я не предсказатель.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Значит, ты хочешь задать вопрос о «Книге перемен»?

— Да.

— И хочешь, чтобы я истолковал ответ?

— Да.

Выражение его лица изменилось.

— Возможно, это не легкомысленная игра.

Я подумала о продавце книг, о нереальном, нездешнем выражении на его лице. Он говорил в той же манере.

— Но я не легкомысленная женщина.

— Я знаю, — сказал он и поцеловал меня.

— Погладь мои волосы и скажи еще раз, что они как трава.

Он послушался.

— Ты вспомнила стихи из Сказок Изе?

— О мальчике, который домогается своей сестры, и сожалеет, что кто-то другой будет завязывать ее волосы? — спросила я.

— Да.

— Мне особенно нравится ответ его сестры: «Разве я не любила тебя беззаветно?»

Я рассмеялась, несмотря на обиду:

— Как ты думаешь, она успокаивает своего брата или поощряет его?

— Конечно, поощряет, — ответил он, откинул волосы с моего лица и держал их в своих тонких руках. — Если бы мне пришлось упасть, — спросил он в своей милой серьезной манере, — если бы мне пришлось упасть очень глубоко, остановила бы ты меня?

— Я бы постаралась.

— Ты должна, — сказал он. Он так сильно потянул меня за волосы, когда целовал, что я вскрикнула; он прикрыл мне рот рукой, и я до крови укусила мякоть его ладони.

Когда я проснулась, уже был полдень. В воздухе разлита сырость, небо свинцово-серое. Юкон принесла мне рис и посмотрела на меня с неодобрением; интересно, что она слышала и что могла разболтать. Я собрала свою одежду и увидела на циновке пятно. Возможно, это была кровь из его руки. Когда Юкон вышла, я встала на колени и попробовала пятно языком. У него был вкус чернильного орешка и железа. Я умылась, оделась и пошла прогуляться по галерее, заново переживая часы, которые наступили и улетели так быстро. Потом пошел град, застучал по листьям в саду, и я вернулась к себе в комнату.