Я написала Изуми и попросила о встрече с ней, если это возможно. Какую причину я назвала? Я просто сказала, что у меня есть послание, касающееся Канецуке, и я хочу обсудить это с ней. Я не отрицаю, что подразумевалось, что он мне пишет. Как полезна бывает двусмысленность в нашем языке!
Мой истинный мотив (хотя я признаю, что были и другие) — попросить ее доставить Канецуке книгу. Я не сомневалась, что она откажется. С какой стати она должна служить мальчиком на посылках для своей соперницы? Но, если я скажу ей, что это магическая книга и что она обладает силой талисмана, которая превосходит силу ее воли и моей тоже, возможно, она передумает.
Я скажу ей, что книгу мне прислал старый друг Канецуке, предсказатель, который занимается китайской медициной. Она, как и я, знала об уважительном отношении Канецуке к ученым.
Я скажу, что этот человек видел сон о том, что Канецуке в опасности, а эта книга может открыть путь к его спасению. Скажу, что ученый настаивал на том, чтобы книгу Канецуке доставил кто-то, кто хорошо его знает. Канецуке говорил прорицателю о наших отношениях, и он прислал книгу мне.
Как я объясню, что осведомлена о намерении Изуми поехать в Акаси? (Конечно, я не могу говорить с уверенностью. Даинагон и я подозревали это, но она могла изменить свои планы после пережитого ею недавно унижения.) Я скажу, что прорицателю привиделось во сне, что женщина, которая любит Канецуке, собирается тайно навестить его. Он подумал, что эта женщина я. Но поскольку у меня не было таких намерений, я предположила, что это Изуми. Я скажу, что решилась ради мужчины, которого мы обе обожаем, обратиться к ней — у меня не оставалось другого выбора.
Если она такая же суеверная, как я, и так же озабочена благополучием своего любовника, ей придется согласиться. Ирония ситуации состоит в том, что именно Изуми и есть та опасность, о которой предупреждает мой воображаемый ученый. Разве она не хитра и не холодна? Разве она не жестока и не склонна манипулировать людьми? Разве она не стремится обладать Канецуке, подобно тому, как призрак овладевает живым человеком?
Может быть, книга предостережет его от ее коварства и хитрости. По крайней мере, она поможет ему постичь природу его несчастий. Разве я не обнаружила, несмотря на всю мою неискушенность в ее тонкостях, на той самой странице, которую случайно открыла, ключ к пониманию некоторых тайных причин своих невзгод?
Итак, я передам Изуми книгу и приложу к ней письмо. Да, я задумала приложить письмо. В императорской лавке я приобрела несколько листов редкой китайской бумаги и, изменив почерк, написала послание от имени моего вымышленного ученого. Дрожащей рукой, скорописью (испортив пять листов) я написала следующее:
«Для Тачибаны но Канецуке в надежде, что это облегчит одиночество вашего изгнания и предостережет вас от опасностей, которые могут поджидать вас на вашем пути. От вашего друга, который однажды с такой неохотой уступил вам дождливой Ночью Обезьяны».
В конце я вывела такую затейливую, в манере образованных людей, подпись, что ее невозможно было разобрать.
Другом, конечно, была я: именно игрой в го, на которую я сослалась в письме, мы занимались в ту ночь, когда впервые стали любовниками. Даже если он не узнает мой измененный почерк, благодаря этому намеку он поймет, что подарок от меня.
А если выяснится, что Изуми не намерена ехать в Акаси? Тогда я попрошу ее вернуть книгу и найду более прямой путь передать ее в руки Канецуке.
Даже в этом случае моя встреча с ней не будет напрасной. Я увижу, как она сейчас выглядит, как разговаривает и с помощью каких средств создает собственное представление о правде и вымысле. Я покажу, что не боюсь ее и что со мной следует считаться.
Я была удивлена, когда через несколько часов, после того как Изуми вручили мое письмо, я получила от нее ответ — свернутый лист белой бумаги. Его передал мне паж, которого я никогда раньше не видела: высокий мальчик двенадцати или тринадцати лет с такими же надменными манерами, как у его госпожи.
Когда принесли ответ, у меня была Даинагон. Я подавила в себе желание прочесть письмо позже, решив, что это признак трусости, и вскрыла его в ее присутствии.
Подобно посланию от моего анонимного поклонника с Восточной рыночной площади, оно было кратким и деловым. Да, она встретится со мной завтра в своих комнатах в час Лошади.
Она не подписала письмо, но я хорошо знала ее почерк. Она постаралась сделать его красивым. Его красота доставила мне почти физическую боль. Таким почерком она писала мне много раз в те давние времена, когда мы дружили. Интересно, ту злобную выдумку обо мне она писала этим же почерком? Какая расточительность, что такое прекрасное искусство служит столь дурным и безнравственным целям.
— Значит, вы увидите ее, — сказала Даинагон, опуская на колени вышивание, которым она занималась. Ее сиреневое платье было таким же бледным, как лицо, руки, поднятые над тонкой паутиной ткани, напряжены в ожидании.
— Да. — Я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно более спокойно, не желая обнаруживать свои дурные предчувствия.
— Вы увидите, что она очень изменилась.
Она рассказала мне, что видела Изуми вскоре после нашей поездки к Садако и была поражена переменой в ее внешности и манерах. Но когда я попробовала выпытать у нее подробности, она ответила, что я должна увидеть все сама.
— Почерк у нее не изменился, — сказала я, — такой же прекрасный, как раньше.
Зависть в моем голосе, наверное, была очевидна даже для Юкон, которая в тот момент проветривала мои летние одежды. Я попросила ее принести чай, сказав, что у Даинагон болит голова.
Даинагон подняла брови, как бы поддерживая мое желание остаться наедине. Когда Юкон вышла (демонстративно вздохнув, как бы сомневаясь в необходимости выполнить это поручение), Даинагон сказала:
— Старайтесь сохранять хладнокровие в разговоре с ней. Не будьте язвительной.
— Разве у меня есть для этого причины?
— Да, есть. И вы знаете это так же хорошо, как и я, — ответила Даинагон, и я поняла, что она припомнила мое смятение в день созерцания цветения вишни. — Именно поэтому вы должны сдерживать себя.
— Я образец сдержанности.
Даинагон улыбнулась.
— Да, я знаю все о вашей сдержанности. Ее превосходит только ваша способность к самообману.
Наш разговор продолжался в том же духе, пока Юкон не вернулась с чашкой чая из листьев магнолии, от которого Даинагон отказалась, махнув рукой и сказав, что головная боль совсем прошла.
Я проснулась рано и велела горничной принести воду для купания. Умылась и покрасила зубы, оделась так тщательно, как будто мне предстояло свидание с любовником. Красные шаровары, белая сорочка, просторное платье из блестящей фиолетовой шелковой ткани с рисунком из глициний, жакет из узорчатого китайского шелка, вышитый фиалками, кипарисовый веер. Я сожгла в курильнице смесь своего собственного приготовления, состоявшую из амбры, гвоздики и мандарина, и пропитала ее ароматом свой наряд.
Юкон помогла мне одеться и причесала волосы. Ее изумление было очевидным. И все это, думала она, только для того, чтобы произвести впечатление на женщину!
Я была так занята подготовкой, что едва слышала утренний гонг, отмечавший время, и, должно быть, вышла из своих комнат много позже назначенного времени. Книгу для Канецуке я завернула в плотную зеленую бумагу, а поддельное письмо вложила внутрь. Прикрывая лицо веером, я поспешила вниз по коридорам, избегая сопровождавших меня любопытствующих взглядов.
Около Сёкиоден я столкнулась с капитаном стражников правых, который когда-то засыпал меня любовными письмами. Он оглядел меня с головы до ног так, как будто я была не совсем одета, и небрежно поинтересовался моим здоровьем. Его черные глаза сверкали, как лакированный шлем, а красный саржевый плащ придавал ему вид человека, только что возвратившегося с охоты. Казалось, у него за плечами должны были висеть куропатки, перепелки и жаворонки. Я ответила, что у меня все хорошо, и постаралась побыстрее оказаться от него подальше.
