«Приезжай сюда в Третьем месяце, когда глициния в цвету», — написал Канецуке Изуми в украденном мною письме.

Почему каждый новый клейкий листочек, каждый неспешно раскрывающийся цветок напоминает мне об утраченном? Я не способна была видеть деревья такими, как есть, — они напоминали мне о других, под которыми я лежала; даже сами названия цветов воскрешали в памяти ароматы тех букетов, которые мне когда-то дарили. Мне вдруг захотелось, чтобы пошел снег и запорошил все приметы весны.

На обратном пути мы проходили мимо комнат жрицы, но шторы были опущены, и мне ничего не удалось увидеть.

К вечеру, еще до того как небо померкло — набежали облака и собирался дождь, — я подсела к другим женщинам; они занялись вышивкой. По полу раскатились яркие клубки шелка, и кошки императрицы играли ими.

К нам присоединились несколько замужних женщин, живших в особняке, и начались бесконечные пересуды.

— Такая жалость, — сказала старшая из них по имени Таифу. Это была изящная женщина, хрупкая, как бумага, с седыми шелковистыми волосами, напоминавшими почки глициний. — Она всегда была такая живая девочка, а сейчас почти не покидает комнат. — Они обсуждали жрицу, которую называли Юкико, потому что знали ее задолго до того, как она уехала служить богине Изе.

— Нам пришлось спрятать от нее ножницы, — сказала женщина помоложе, кажется, ее звали Сагами. — Она грозилась обрезать свои волосы. Подумать только: в семнадцать лет хотеть стать монахиней! — Эта женщина с невыщипанными бровями в одежде цвета фуксии была несколько вульгарна и явно любила позлословить.

Я припомнила историю, которую мне рассказала Бузен вскоре после того, как жрица возвратилась во дворец. Значит, сейчас она находилась в таком же отчаянии, как и тогда.

— Мы даже забрали у нее кинжал, — сказала Таифу, — боялись, что она что-нибудь с собой сделает. Бедная девочка! Сколько раз я слышала, как она говорила, что не хочет больше жить.

— Вы ведь знаете, какова она, — ответила Сагами, — всегда во власти своих сказок и мечтаний. Она склонна все драматизировать, к тому же очень упряма. Она отказывается есть, если к ней обращаются с вопросом, не отвечает».

— Но хоть с кем-то она разговаривает? — спросила я.

— Едва ли, — Таифу разгладила полу атласного жакета. — Я пытаюсь разговаривать с ней. Но она не желает иметь со мной дела, как и со своей матерью. Если ей что-то нужно, она пишет императрице записки. А император и слышать о ней не хочет. Но она говорит, что ей это безразлично.

— Наверняка ей разрешено посылать письма, — заметила я.

— Нет, — ответила Таифу, — за этим следит императрица. Она пресекла попытку принцессы подкупить курьера, предложив ему один из своих гребней, тот, что подарил ей отец, когда она отправлялась в Храм Язе. Сейчас ей запрещена любая переписка.

— Неужели ей запрещено не только писать, но и получать письма? — усомнилась я. Сагами бросила на меня быстрый взгляд, как будто нашла мой интерес чрезмерным. — Я сама пыталась послать ей письмо, — солгала я, — но оно возвратилось. Посыльный сказал тогда, что был день воздержания.

— Теперь для нее каждый день такой, — отозвалась Сагами. — Императрица перехватила адресованное ей письмо вскоре после ее приезда сюда, в начале года. Ее величество заставила посланца ожидать у ворот, потом подержала письмо над паром, чтобы не ломать печати, и прочитала. Она была вне себя, вы бы видели ее лицо. Она снова запечатала письмо и отдала посыльному, сказав, что ее дочь не может его принять.

— И от кого было это письмо? — поинтересовалась одна из женщин. Я была благодарна ей за этот вопрос.

— Думаю, от Канецуке, — ответила Сагами. — Гонец выглядел так, будто проделал долгий путь.

Отвратительно было слышать его имя из уст такой женщины, произнесенное столь бесцеремонно, будто она хорошо его знала. Мне показалось, что при этих словах некоторые из присутствующих посмотрели на меня, хотя у меня не было причин подозревать, что они осведомлены о моих делах. Или слухи о моей частной жизни распространились шире, чем я предполагала?..

Итак, Канецуке писал жрице, прекрасно зная, что письмо может попасть не в те руки. Интересно, с какой почтой отправил он это послание? Не вместе ли с письмом ко мне, которое я получила вскоре после Нового года? Он писал, что чувствует себя одиноким, и я подумала, что таким образом он говорит о своей любви ко мне.

В Сакузен зазвонили колокола к вечерней службе.

— Мне надо идти к Юкико, — сказала Таифу. — Я не думала, что уже так поздно. — Она взяла свое рукоделие и поспешила вниз, постукивая подошвами лакированных башмаков.

— Можно подумать, что она заботится о маленьком ребенке, а не о взрослой женщине, — заметила я.

— Мы не должны оставлять ее одну, я имею в виду. Юкико, — сказала Сагами. — Мы сидим с ней по очереди. — Она объяснила, что однажды вечером в Первом месяце Таифу вышла из комнаты Юкико, чтобы принести лампу, а когда вернулась, девушка исчезла. Они обыскали дом и сад и обнаружили ее спрятавшейся в зарослях ивняка около пруда.

— Ну, это вряд ли тяжкий проступок, возможно, ей просто хотелось побыть одной, — сказала я и подумала, что здесь девушка как в тюрьме и что в Храме Изе среди жрецов у нее было больше свободы.

Я ушла к себе в комнату и долго читала Маниёси. Когда луна поднялась высоко, я встала и выглянула во двор. За закрытыми ставнями окон комнат в западном крыле виднелся свет. Что это значило? Она еще не спала или бодрствовала какая-то из женщин, которые неотступно за ней наблюдали? Как, наверное, возмущало ее их постоянное присутствие!

Я надела стеганый жакет и выскользнула на галерею. Перешла через мостик, перекинутый над ручьем, бежавшим между основной частью дома и его западным крылом. В холодном воздухе звук струящегося потока казался очень громким. Я нащупала дверь и отодвинула ее. В лицо мне ударил свет лампы. Я проскользнула в прихожую и заглянула в проем между ширмами. Спиной ко мне стояла женщина; по ее спине черным потоком струились волосы, ниспадая до самого пола.

Наверное, я издала какой-то звук, потому что женщина повернулась ко мне. На какое-то мгновение я увидела ее такой, какой когда-то, должно быть, увидел Канецуке: сверкающие глаза, тонкие красные губы, белый лоб, гладкий, как полированный камень. В следующий момент ее лицо исказилось от ярости, и она сделала жест рукой, как будто отгоняла призрак.

— Сгинь, — зашипела она и потянула занавеску. Я стояла, дрожа всем телом. Знала ли она, кто я, или приняла меня за одну из служанок, которая шпионит за ней? Какой ядовитый взгляд бросила она на меня!

Утром меня разбудил звук дождя. Чуть позже я услышала во дворе шум. Я встала, подняла шторы и выглянула наружу. Двое мужчин срывали с вишневых деревьев промокшие цветы. На земле валялись кучи смятой бумаги.

Позже тем утром мы обсуждали это происшествие, сидя за рукоделием. Таифу не было с нами, она встала поздно вместе со жрицей, у которой болела голова и которая совсем не спала ночью. Горели лампы, потому что было слишком темно, чтобы продевать нитку в иголку. По крыше стучал дождь.

— Императрица в ярости, — рассказала нам Сагами, — она велела служителям снять цветы еще до рассвета, пока никто этого не видит. За небрежность ее величество урезала им жалованье за месяц. — Все женщины согласились с тем, что у нее был повод сердиться: нет зрелища более жалкого, чем вымокшие под проливным дождем бумажные цветы.

Нашла копию «Книги перемен» и изучала вторую гексаграмму: Кун Пассивная — шесть ломаных линий, изображающих женщину.

Кун, Пассивная. Наивысшая точка успеха! Она — сияющий сосуд, одновременно пустой и полный. Она — гавань, убежище, одновременно темное и мягкое. Она — свободная от пут лошадь, беспрепятственно блуждающая вне пределов. Она сбивается с пути, но вновь находит нужное направление. Она обретает друзей на юге и западе, но теряет их на востоке и севере — и то и другое являются причиной для радости.