Я испугалась. Что подумает Рюен, если обнаружит, что я являлась движущей силой этой интриги? Я не могла и предположить, к чему все это приведет, но разве это снимает с меня ответственность? Что будет с Садако, которую должны были отправить в ссылку из-за моих интриг? Пока это еще только слухи, такие же неопределенные, как дым или пар, но они заставляют дрожать от ужаса.

Я должна как следует спрятать эти бумаги. Как хорошо, что я наказала Бузен прятать любые письма, которые могли прийти за время моего отсутствия! Если бы письмо Рюена попало не в те руки и слухи об отречении императора распространились… А мои собственные признания, содержащиеся в этих бумагах, — они столь же опасны.

Второе письмо оказалось не менее опасным в своем роде. Его написал юноша, которого я встретила в Хаседере. (Буду называть его Масато, потому что его настоящее имя ему не подходит; но даже если бы это было не так, я бы его не раскрыла, чтобы не скомпрометировать связью с моим именем.)

У меня дрожали руки, когда я разворачивала желтую бумагу. Цвет не соответствовал времени года, почему он выбрал его? Имея в виду, что письмо пришло от человека, увлеченного наукой о символах и знаках, для этого должна быть своя причина.

Когда я прочитала его стихи, все стало ясно. Он написал по-китайски:

Хотя сейчас не осень, я тоскую по женщине.

Я слышу ее голос — лютню в тональности ричи.

Значит, он знаком с «Книгой песен» и даже с комментариями к ней. Я велела Бузен принести мне лавандовой бумаги из дворцовых мастерских и, как только она вернулась, написала ответ:

Я тоскую по мужчине, потому что сейчас весна.

Я слышу его голос — флейту в тональности со.

Итак, он скучал по мне. Я испытывала большее удовлетворение, чем следовало бы, имея в виду его предостережения и предсказания. Мне следует ждать, такова участь женщины. Если я буду настойчива, он затаится.

Императрица, которая чувствовала себя нездоровой, решила на несколько дней переехать в свой особняк в Первом районе. Она пригласила меня и еще нескольких женщин сопровождать ее. Я ожидала, что она пригласит Изуми, но оказалось, что та уехала в деревню навестить сестру. Некоторое время я не посещала особняк Ичидзё и волновалась при мысли о возвращении туда — мне не хотелось видеть жрицу.

Вероятность встречи была невелика. Все знали, что мать держала ее взаперти в западном крыле дома; я слышала, что они едва разговаривали. Однако я могла встретиться с ней в саду или услышать ее голос из-за опущенных занавесок… В день отъезда я не могла есть и, когда меня провели в мою комнату, почувствовала головокружение, и вынуждена была прилечь. Я лежала, разглядывая потолок, в то время как другие женщины разбирали вещи и болтали, показывая друг другу свои новые весенние одежды.

Первая ночь пребывания в Ичидзё оказалась для меня тяжелой. Я лежала на циновке, думала о Канецуке и гадала, думает ли о нем девушка в другом крыле дома? Может быть, она ненавидит его? Вдруг он насильно навязал себя ей? Сомнительно, это не его стиль. Он, наверное, очень старался, чтобы пробудить в ней сильное чувство. Послушать бы ее саму.

Может ли девушка семнадцати лет говорить страстно? Да. Кто не помнит острое отчаяние, которое охватывает человека в семнадцать лет, когда все вокруг кажется черным или белым и на свете нет ничего, ради чего не стоило бы рисковать.

Даже сейчас бывают мгновения, когда я чувствую себя так же, как когда я была в ее возрасте. Возможно, поэтому я часто думаю о жрице с чувством, близким к симпатии. Но я не стану льстить себе, изображая, что я добра.

На следующее утро я проснулась с болью в спине и горьким вкусом во рту. Прелесть наступившего дня служила мне укором. Небо было таким ясным и чистым, как совесть девственницы, свет — таким ослепительным, как ее улыбка. Я тщательно оделась и вышла на веранду. Вишневое дерево, почти такое же высокое и красивое, как в саду Хаседера, тянуло ветви к лазурному небу. Почему оно зацвело так рано? Сплошь покрытое розоватыми махровыми цветками, оно как будто было окутано облаком.

Я услышала свист и увидела мальчика, бегущего по дорожке сада. Его пурпурный халат развевался, а растрепанные волосы напомнили мне юного Рюена. Он, должно быть, заметил меня, потому что замедлил бег и расправил рукава. Это был Рейзей, выглядевший много моложе своих одиннадцати лет, Рейзей, который, если верить слухам, может скоро сменить на троне своего отца.

Я поклонилась, зная наперед, что он не придаст этому особого значения. В ответ он улыбнулся. У него были темные зубы (врожденный недостаток), но улыбка обаятельная, как у женщины. Чтобы не выдать своих чувств, я прикрылась веером, мы обменялись шутливыми замечаниями.

— Как прекрасны вишневые деревья! — сказала я, показывая на них рукой. — Во дворце вишни еще не зацвели.

Он посмотрел на меня и засмеялся.

— Цветы ненастоящие! — Посмотрите, разве вы не видите ниточки?

Конечно. Соцветия были привязаны к веткам. Но как искусно это было сделано, как подобран цвет бумаги. Просто чудо. Я даже не заметила, что цветы не пахнут.

— Это сделано по приказу моей матери, — сказал Рейзей, — для моей сестры.

Значит, императрица пыталась наладить отношения с дочерью, хотя они не разговаривали. Канецуке и я иногда прибегали к такому способу общения — обменивались подобными жестами, чтобы положить конец тяжелой ссоре.

— А как ваша сестра? — спросила я как можно более естественно.

— Не знаю, — ответил он просто, — я ее не вижу.

В этом не было ничего удивительного, он стал достаточно взрослым, чтобы его не допускали к ней. Однако он явно был этим расстроен.

Утро я провела в обществе императрицы, которая, несмотря на смену обстановки, чувствовала себя нехорошо. Мы сидели около двойных дверей, открытых в сад, и рассматривали цветные картинки к сказкам Изе. «Такие же невероятные, как и сами сказки Изе», — думала я, держа в руках свиток. Я произнесла эти слова в Хаседере, и тот серьезный молодой человек поцеловал меня. Не могу выразить, как я по нему тосковала. Я вынуждена была отвернуться, будто бы разглядывая деревья, чтобы скрыть свои чувства.

Мы добрались до картинки, изображающей мальчика, который обучает сестру игре на кине. Он перегнулся через ее плечо и поддерживал ее запястье, в то время как она щипала струны. Мне было интересно, не напомнила ли императрице эта сцена Рейзея и жрицу; я надеялась, что она заговорит о них. Но она только вздохнула и откинулась на подушки. Она казалась грустной и усталой, но, может быть, недомогание являлось тому причиной.

Она выглянула в сад.

— У вас есть дочери? — спросила она, и я ограничилась кратким «нет». Я никогда не рассказывала ей о сыне и не собиралась делать этого сейчас.

— Какая вы счастливая, — горько сказала она.

Я решилась и задала вопрос о жрице:

— Принцесса нездорова? Я еще не видела ее.

— Если это и так, я буду последней, кому она скажет об этом, — ответила императрица. — Она не разговаривает со мной.

Я припомнила их споры перед отъездом жрицы из дворца, угрозы и увещевания императрицы. И я порадовалась, что у меня нет дочери, — это может быть так мучительно.

Мне не удалось придумать ничего утешительного ей в ответ, и я предложила почитать ей вслух. Она отказалась, сославшись на усталость, и еще плотнее закуталась в плащ цвета фуксии. Не холодно ли мне, спросила она, может быть, позвонить, чтобы принесли еще угля для жаровни.

Потом я покинула ее. Позднее в тот же день я прогуливалась по саду вместе с другими женщинами. Мы восхищались прудом, его искусственными берегами, посыпанными белым щебнем, пригорками, украшенными группами распускающихся деревьев: берез, вишен, ив, вязов и перенесенных сюда с гор саженцев диких растений, названий которых я не знаю. Красные цветки слив, свисавших над ручьем, почти облетели, но глициния только начинала распускать свои шелковистые почки.