Почему мы называем этих благословенных коней голубыми? Они вовсе не голубые. Во времена молодости моего отца они были серо-стального цвета — я помню, как он рассказывал об этом нам с Рюеном. Но теперь чалые голубого оттенка очень редки, и в моду вошли белые.

Принесет ли мне удачу созерцание их великолепия? Принесут ли они мне здоровье и счастье? А жрица и Садако, лишенные их благодатного влияния, неужели они не получат ничего?

Неважно. Подозреваю, что сила голубых коней столь же фальшива, как их название. Тем не менее смотреть на них очень приятно, и, когда они проходили мимо, я на несколько мгновений позабыла обо всем на свете: о Канецуке, об отсутствующих на празднике девушках и о распущенных мною клеветнических слухах, которые медленно, но верно делали свое дело.

Получила письмо от Канецуке. Посыльный прибыл как раз в тот момент, когда я уходила к императрице, поэтому мне пришлось ждать целый день, прежде чем я смогла прочитать письмо. Я гадала о том, какие новости оно принесло: хорошие или плохие.

Он все еще любит меня. Мне пришлось читать между строк, но я умею это делать. Он написал, что не собирался влюбляться в Изуми. Это произошло помимо его воли. Связь между ними была предопределена, он не мог этого объяснить. Но я бы поняла почему нет, разве с нами не случилось то же самое?

Он рассуждал о судьбе и предопределении, объясняющих все загадки и извиняющих всякую вину и ошибку… а я так хотела верить ему.

А что же его обман? Он продолжал оправдываться, имея в виду мои обвинения в неискренности, и процитировал мне из Дао:

— Не доверяя людям, ты делаешь из них лжецов.

Он писал, что не собирался настраивать Изуми против меня. По его мнению, я сама виновата, что сделала ее своей соперницей. Его связь с ней была чем-то посторонним, она не могла повлиять на его любовь ко мне.

Да, думала я. Он очень убедительно доказывает, что может делить себя. Но сам он никогда не хотел ни с кем делить меня.

Я задумалась о его словах относительно Изуми. Стремилась ли я испортить с ней отношения? Неужели можно подумать, что я столь самонадеянна и глупа? Разве не моя сильная привязанность к ней (ведь когда-то, когда мы были молоды, я любила ее) заставила меня восстать против нее, когда я стала ей не нужна? Она начала проявлять жестокость по отношению ко мне, и тогда я поняла, что мы стоим друг друга.

Но я забываю о Канецуке. Он рассказал мне о ночных кошмарах, которые и днем продолжают мучить его. Возможно, это ничего не значит, пишет он. Просто у него слишком много свободного времени — единственная роскошь изгнанника — и он слишком много читает.

Итак, он одинок и немного скучает обо мне. Я напишу ему, и посмотрим, удастся ли мне заставить его скучать сильнее.

Водяные часы отмеряют время. Расцвели сливовые деревья. Наступление весны — насмешка надо мной.

Если бы весна была вечной, меня не пугал бы ее приход. Я испытываю благоговейный страх при виде легкой зеленой дымки, окутывающей кроны берез. Шелестят молодые листья, и сквозь этот зеленый шум я различаю неизбежное шуршание от падающей листвы. Скоро листва пожелтеет, а после останутся только голые ветви. Я вижу все это, скрытое пока за зеленой дымкой, — неизбежный ход неисчислимых дней. Я не нахожу утешения в смене времен года.

Когда-то я переживала другую весну. Она пребывала вне времени, ее украшали фениксы и цветы удумбары. Фениксы расправляли крылья, раздувая пламя собственного разрушения. С неба падали цветы. Я не видела яркого оперения фениксов и никогда не знала, какого оттенка цветы удумбары, но ощущала прикосновение их лепестков к лицу. Мои глаза были закрыты. Я была ослеплена, так же как и Канецуке. Оно полыхало, это время, снова и снова уничтожая нас и возрождая из пепла, подобно фениксу.

Вы могли бы спросить: неужели она была беспредельной, та особенная весна? Не была ли постель из благоухающих ветвей слишком узкой? Не был ли день слишком долгим?

Нет. Она не имела пределов. И нам не было нужды менять что-либо, не возникало желания куда-то двигаться. Мы составляли смысл существования и предназначения друг друга.

Так жили мы весной, которую создали сами. Мы создали деревья, лиственный шатер, фениксов и цветы. Мы создали собственное время. Каждое расставание было началом новой встречи. Каждый вдох означал и встречу, и прощание.

Кто скажет, сколько длился тот сезон? Кто знает, когда он может начаться снова? Возможно, он возвращается каждые шесть веков? Или он цветет раз в три тысячи лет, как удумбара? А может, любовь живет вечно, подобно власти императоров, тела которых превращаются в прах, в то время как их власть бесконечна?

Все они ложны, эти символы долголетия. Они существуют, потому что мы хотим думать, что они продолжают жить. Они возвращаются, потому что мы не можем вынести мысли, что этого не случится. Они так же далеки от нас, как красные лепестки мандаравы, которая цветет только в раю. И все же, когда я закрываю глаза, я их вижу. Да, вижу.

Я должна вознести благодарственную молитву богине Каннон. С моим мальчиком все благополучно. Сегодня ближе к полудню я получила письмо от Такуми. Письмо нескладное — она опростилась после стольких лет жизни в деревне. Но мне не следует быть неблагодарной. Письмо принесло хорошие вести, так не стоит придираться к его стилю.

Деревня, в которой они живут (я не должна упоминать ее название даже наедине с собой из опасения, что моя тайна может стать известной), не была разорена разбойниками, которые бесчинствовали в основном на побережье. Но, поскольку путешествовать во время беспорядков опасно, к ним редко приезжали торговцы. Последний раз они привозили товары на остров несколько месяцев назад, и сейчас уже ощущается нехватка риса и ячменя.

Я была счастлива наконец-то получить известия о сыне. Такуми переслала письмо с монахами, которые возвращались в свой монастырь около озера Бива. Их вера давала им силы не бояться разбойников, к тому же с них нечего было взять, кроме четок. Монах, должно быть, спрятал письмо у себя на теле, потому что оно пропахло одновременно благовониями и потом.

Моя посылка с чтением для сына не дошла до острова. Скоро я отправлю другую, хотя совсем не уверена, что Такуми ее получит. Надеюсь лишь, что, если ее украдут, она попадет в руки тех, кто умеет читать. Скорее всего, ее обменяют на несколько горстей риса. Тогда собранные мною истории пропадут, рассеются, как пиратские лодки в море, и все замысловатые сюжеты пропадут втуне.

Прошлой ночью я видела сон, как будто нашла серебряную булавку для волос, которую уронила несколько лет назад в пруд в Синсенен. Когда, проснувшись в смятении, я поняла, что это был только сон, мне припомнилась услышанная когда-то история о драгоценности, много лет пролежавшей на дне моря, пока одна ныряльщица не попыталась ее найти и преуспела, но заплатила за это непомерную цену.

История начинается с того, как один мальчик лет пятнадцати отправился в путешествие из своего дома в бывшей столице Нара к заливу Сидо. Он был сыном человека по имени Садасуке, происходившего из северной ветви семейства Фудзивара, поэтому у него были блестящие перспективы на будущее, хотя его мать, давно умершая, была незнатного рода.

Он почти ничего не знал о своей матери. На все вопросы о ней отец отвечал уклончиво. Но однажды, когда ему было восемь или девять лет, он услышал разговор слуг, которые говорили, что его мать сама зарезала себя ножом. Услышанное одновременно испугало мальчика и вызвало в нем чувство стыда, и он задумался, не это ли явилось причиной отчужденности отца и ненависти его жен.

Его мучили видения, в которых его мать стояла перед ним, раненая, истекающая кровью, и гладила его по волосам липкими от крови руками.