Я посмотрела вниз по направлению к замерзшей реке и увидела Изуми, стоявшую рядом с императрицей. В своих одеяниях цвета сливы они казались похожи на сестер. Их силуэты четко вырисовывались на фоне снега, как вырезанная и наклеенная на белую бумагу аппликация. Лицо Изуми было повернуто вполоборота ко мне, я напряженно прислушивалась, пытаясь понять, что она говорит… Но тут ко мне подбежала раскрасневшаяся от мороза Бузен и показала найденные ею ростки петрушки.

На обратном пути мы сделали остановку в рощице белых сосен, и все кинулись откапывать свежие побеги, которые пробивались сквозь снег.

Когда-то я верила в эти зеленые талисманы. Я верила, что весенние травы сделают меня сильной, верила, что благодаря этим росткам моя жизнь будет такой же долгой, как сосны. Но теперь я более цинична, а может быть, просто устала. Я села в экипаж, согревая собственным дыханием пальцы, и увидела двух женщин, которые пытались вырвать с корнем маленькое деревце. Оно цеплялось за землю, подобно молодой девушке, которая не хочет расставаться со своим возлюбленным. Наконец они рассмеялись, оставили свои попытки и зашагали в лес.

Я закрыла глаза и перенеслась мыслями в Акаси: такое же там безоблачное небо, как здесь, пошел ли он в лес или остался дома и читал?.. Я видела его руки, державшие книгу, следила за тем, как он переворачивал страницы.

Голос императрицы возвратил меня к действительности. Она прогуливалась вместе с Изуми, их тени, длинные, сине-черные, как их волосы, скользили за ними по заснеженной тропинке.

Я, должно быть, пошевелилась, потому что императрица заметила меня и помахала мне веером.

— Ах, — сказала она, обнажив в улыбке черные, как ее тень, зубы. — А вы не занимаетесь сбором ростков! Вы, должно быть, уверены, что ваша жизнь и без этого будет долгой.

Я хотела ответить достойным каламбуром, но была настолько сбита с толку очарованием Изуми, что просто рассмеялась. В морозном воздухе мой смех прозвучал жалко и фальшиво.

Что-то промелькнуло на лице Изуми — холодная насмешка, полуприкрытая веером из необходимости скрыть ее в присутствии императрицы.

— Да, — сказала Изуми, — она уверена, что будет жить долго, как и в том, что прекрасна.

Ее жестокие слова звучали у меня в ушах всю обратную дорогу и омрачили очарование поездки.

Сегодня после обеда я рылась в шкафу и отыскала свой веер из дерева магнолии. Он завалился за стопку свитков. Пурпур бумаги выцвел и был весь покрыт паутиной.

Минуло три лета, как он подарил его мне.

В то время я жила во временном домике вне Дворца, чтобы быть ближе к императрице, которая болела. Это было старое здание с зеленой черепичной крышей. Со стороны сада решеток на нем не было — только бамбуковые циновки. То лето выдалось очень жарким, и черепица на крыше раскалялась от горячих солнечных лучей. По ночам в домике было очень душно.

Обычно мы лежали у входа, Канецуке и я, ожидая дуновения воздуха. Мы жгли благовония, чтобы отогнать комаров; однажды вечером в щель приотворенной двери влетел рой шершней, и один из них укусил Канецуке в плечо. Иногда перед непогодой занавески поднимали, и мы могли вдыхать аромат роз и желтых дневных лилий, доносящийся из сада. Когда начинался дождь, мы ложились на спину и наслаждались звуком падающих капель; наши тела были неподвижны.

Мы были счастливы тогда. Он говорил, что никогда никого не любил так, как меня. И я верила ему.

Как-то утром я плакала, потому что он отправлялся на два месяца в поездку по южным провинциям. (Как опасно влюбляться в посланника, который каждое утро просыпается с новыми намерениями, в то время как мы должны довольствоваться одними и теми же зелеными шторами и продымленным потолком.) «Уверен, это не настоящие слезы», — поддразнивал он меня.

Это была наша обычная шутка. Когда он плакал, я говорила ему, что он совсем как лживый Хейчу, который старался вызвать сочувствие своей возлюбленной, выливая себе на лицо воду из спрятанной в рукаве бутылки. Однажды возлюбленная Хейчу обнаружила, каким жутким обманщиком он был, она пришла в ярость и вместо воды налила в его бутылку чернила. Когда он в очередной раз смочил лицо жидкостью из бутылки, она поднесла ему зеркало и сказала:

— Ты уже доказал мне, какой ты обманщик, но могу ли я вынести это: твое лицо выпачкано чернилами, ты что, женился на другой?

Эта история — притворные слезы, ложь, выпачканное чернилами лицо — стала символом наших бурных отношений.

Я заставила его пообещать, что он будет писать мне. Я хранила его письма в коробке, обитой желтой парчой, а когда он уезжал, раскладывала их перед собой на полу и изучала, как предсказатель будущего изучает ведомые лишь ему знаки и символы.

— Я начну писать прямо сейчас, — сказал он и взял мою чернильницу и кисточку. — Дай мне руку. — Он встал на колени, завернул рукав моей оранжевой сорочки и положил мою руку себе на ногу. — Стой спокойно — велел он мне, и я старалась, хотя меня душил смех.

Он начертал три строки стиха — нет нужды говорить, какие строки. Чернила были теплыми. Одна капля скатилась с моего запястья и упала на циновку. Он поднял мою руку, еще выше закатав рукав, чтобы не испачкать его, подул на руку, а когда чернила высохли, поцеловал ее.

— Эти стихи предназначены мне или кому-то другому? — спросила я, потому что Хейчу передавал таким образом послания своей возлюбленной через ее сына. Мальчик выполнял его поручения, показывал матери иероглифы, нарисованные у него на руках.

— Только тебе одной, — ответил он, — потому что больше всех я люблю тебя.

Возможно, тогда его слова были правдой. Никто не знал его так, как я. Никто не умел читать его мысли, как умела я. Однако мне претила его неискренность. Я пыталась объяснить ему это, но безуспешно.

Из-за этих трех строчек, начертанных на моем теле, я не мылась несколько дней.

Седьмой день Первого месяца. Погода пасмурная и холодная.

Даинагон и я ходили смотреть на Процессию голубых коней. Мы приехали рано, поэтому смогли занять хорошее место. Наш экипаж стоял около Конторы носильщиков колчана, где гвардейцы в красных охотничьих одеждах сновали туда и сюда, выкрикивая какие-то распоряжения.

Из города прибыли все знатные семейства. Мы наблюдали, как через ворота Таикен въезжали экипажи, их колеса подпрыгивали на уложенных на земле бревнах. Когда двор был уже полон, прибыл паланкин императора, который несли двадцать мужчин. У них были красные, напряженные лица.

На специальном возвышении я видела императрицу и Рейзея. В одеянии цвета зеленых листьев он казался старше своих лет. Но ни жрицы, ни Садако не увидела.

Когда я обратила на это внимание, Даинагон рассказала, что по приказу императора они обе заперты в своих комнатах и вряд ли теперь появятся на публике вместе со своим отцом.

— Он отрекся от них, — сказала Даинагон. — Разве ты не слышала об этом? — Она видела, как рыдала императрица, сокрушаясь по этому поводу. Вскоре их должны удалить от двора, жрицу — во дворец Ичидзё, а Садако — в дом ее матери у реки Кацуро.

Именно об этом говорил Рюен.

По-видимому, Даинагон уловила что-то в моем лице — она бросила на меня проницательный взгляд.

— Возможно, это судьба. Каков проступок, таково и наказание, не так ли? — заметила она.

Возможно. Но разве тут не было и моей вины, как и вины Канецуке?

— Как мне их жаль, — искренне сказала я.

Даинагон снова бросила на меня взгляд, а затем выглянула из-за занавесок и подняла руку.

— Смотри, они приближаются.

Когда привели коней, толпа смолкла. Двадцать одна лошадь, белые с темными гривами и хвостами, с гордыми настороженными мордами. Они так высоко поднимали ноги и так надменно гарцевали, что казалось, земля была покрыта не льдом, а раскаленными углями.

Именно на такой лошади Канецуке покидал город.