Что он подумает по поводу этой маленькой сказки? Может, найдет ее фальшивой и сентиментальной? Что я могу сказать на это? Лишь то, что я плакала, когда писала.

Четвертое письмо. Я не помню ни качества, ни цвета бумаги, на которой оно написано. Я писала его в сумерках, проплакав до этого несколько часов. Так что почерк был плохой. Я сразу же его запечатала, не желая перечитывать.

Оно начиналось, насколько я помню, с высокоумных рассуждений о подходящих средствах достижения цели. Я напоминала ему одну главу из сутры Лотоса, в которой рассказывается, как Будда прятался от своих учеников, чтобы заставить их понять правду.

Не лгал ли он мне об Изуми с той же целью? Мне нет никакого дела до жрицы, и я знаю, что слухи о Садако — ложь. Но что касается Изуми — это другое дело. Разве он не говорил мне, что не любит ее? Что предпочитает проводить время со мной, а не с ней? Разве не клялся, что, несмотря на все ее очарование (о, как эти слова ранили мое сердце, потому что мы оба знали, что это правда), я более страстная.

Тогда почему свою последнюю ночь в городе он провел с Изуми? Почему ей он посылает любовные письма, а со мной так холоден и немногословен? Почему собирался организовать ее тайный приезд в Акаси (слухи об этом распространились повсюду — как неосторожно она выдала их секрет) и не пригласил меня?

Всему этому было только одно объяснение. Он лгал, чтобы заставить меня понять правду. Ее он любил больше. Ему не было дела до того, что я знала его дольше и понимала лучше. Все годы, которые мы провели вместе, все наши тайны ничего не значили для него. Он растворил меня в себе, переплавил, как алхимик в своей лаборатории, и отлил меня со всеми моими нечистотами в презренную форму.

Неужели он не переплавит меня вновь и не придаст мне более привлекательную для него форму? Если бы он любил меня сильнее, я бы стала такой, как ему хочется. Я бы не ревновала, оставила бы упреки и жалобы.

Я верила каждому своему слову, когда писала это письмо. Но не посмела оставить для себя его копию на случай, если передумаю.

Последствия слухов, которые я распустила, превзошли все мои ожидания. Молва о любовной связи Садако и Канецуке дошла до ушей императрицы, которая, по словам Бузен, вызвала принцессу к себе.

— Как могла она осмелиться встречаться с таким человеком? — вопрошала императрица. (Она не кричала, как Изуми, но обмен репликами оказался достаточно горячим, чтобы несколько придворных все слышали.) — Именно с тем, кто из-за своей связи со жрицей создал угрозу безопасности трона! Неужели она не осведомлена о беспорядках в столице? Разве она не знает, кого считают их причиной? Ее поведение — предательство не только по отношению к жрице, но и к мачехе! Можно ли после этого предполагать, что император пошлет ее в Храм Изе?

Императрица выразила сожаление, что сама когда-то поддерживала Канецуке. Она не была согласна с решением выслать его — это сделал император, но теперь, когда погублена репутация двух принцесс! Это уж слишком. Разве не видит Садако, сколь эгоистично она поступила?

Мне не рассказали, что говорила Садако в свое оправдание, но это легко представить.

Теперь эта история дойдет до ушей императора. Когда это случится — вопрос времени. Нет сомнения в том, что неблагоразумие дочерей приведет его в ярость.

У меня был разговор с Рюеном, прибывшим с горы Хией, для того чтобы принять участие в богослужении о примирении. Он пришел в мою приемную во второй половине дня и сел по другую сторону ширмы. В щель над полом я видела края его серой одежды. Не думаю, что он видел меня, ради его спокойствия я села подальше.

— Надеюсь, у тебя все в порядке, — сказал он, и я насторожилась. Что-то в его голосе — нотки сарказма, надменный тон — всегда настраивали меня против него, еще до того как он переходил к намекам и выпадам в мой адрес.

Он действительно намекал.

— Я уверен, у вас здесь ходят те же слухи, что и у нас, — вкрадчиво начал он. Кажется, слухи уже добрались до горы Хией; носильщики донесли их туда так же быстро, как вино из монастыря и китайские сладости.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — ответила я. Если он станет пересказывать мне историю жрицы и Канецуке, у меня будет время собраться с мыслями.

Однако слухи, которые он имел в виду, оказались для меня неожиданными и так поразили, что я с трудом справилась с волнением. Должно быть, я слышала, сказал он, что жрицу в качестве наказания за свидания с посланником императора должны отправить во дворец императрицы в Первом районе. И еще я должна знать о том, что Садако тоже будет наказана. Ее отошлют в дом ее матери в отдаленной от центра западной части страны, у реки Кацура. Он предположил, что я знаю о ее романе с Канецуке.

Итак, ложные слухи достигли горы Хией! Должна признать, я скорее потрясена услышанным, чем удовлетворена. Садако заплатит за придуманную мною историю. Я прикрыла лицо веером, как будто недостаточно было ширмы, чтобы скрыть чувство вины на моем лице.

— Откуда у тебя такие сведения? — спросила я. Он сказал, что услышал об этом от священника, отправлявшего ночную службу во дворце, когда начали распространяться слухи о Садако. На прошлой неделе этот священник возвратился в Енрякудзи и доложил новости настоятелю. Во время обеда Рюен нечаянно подслушал их разговор.

— Какой ловкий этот Канецуке, — заметил мой брат, — за несколько месяцев соблазнить двух принцесс!

Я ответила, что слышала, что он действительно обаятельный мужчина. Его ловкость, как это называет Рюен, меня не удивляет.

— Да, — холодно заметил Рюен, — мне трудно представить, что это могло бы тебя удивить. — Он слышал, что Канецуке прекрасно владеет словом и обладает многими другими достоинствами.

— У него прекрасный почерк. Лучше, чем у тебя, — сказала я с излишней горячностью.

— Правда? Возможно, когда закончится его изгнание, он предложит настоятелю свои услуги в качестве секретаря. Нет сомнения, что эти долгие месяцы и направят его мысли в сторону религии.

— Он никогда не сможет выполнять такую роль так же хорошо, как ты. И, конечно, он не столь осмотрителен.

— Я действительно не имею привычки поступать опрометчиво, — согласился Рюен. — Если же это случается, то ты первая, кто выигрывает от этого.

— Если ты так заинтересован в моей осведомленности, скажи мне, как воспринял император новость о Садако и Канецуке?

— Хуже, чем ты могла бы ожидать, — ответил Рюен. — Тот священник рассказал мне, что, услышав новость, его величество всю ночь совещался с министрами в своих покоях в Сейриоден. В какой-то момент он даже грозился убить Канецуке!

Убить! Я похолодела от ужаса. Но ничего не сказала и была благодарна ширме, за которой могла скрыть свои чувства.

Когда дошло до этого, продолжил Рюен, выступил министр левых и попытался убедить императора в том, что гораздо опаснее приговорить Канецуке к смерти, чем оставить его жить в Акаси. Он напомнил ему историю Сугавары но Мичизане, который умер в изгнании и возвратился в виде разгневанного призрака. Какого возмездия потребовал Сугавара! Он поджег Большой дворец, последовали пожары, наводнения и землетрясения.

Потом выступил священник и тоже попытался успокоить своего господина, напомнив, что прошло шестнадцать или чуть больше лет со времени смерти этого аристократа, который умер по повелению императора. Конечно же, император не желает рисковать будущим своей души, приказав казнить Канецуке.

Таким образом, сказал мне Рюен, им удалось убедить императора принять разумное решение — настолько разумное, насколько этого можно было ожидать от пьяного человека в припадке ярости. Вскоре после рассвета придворным удалось уговорить императора лечь спать, священник слышал его храп из-за занавесок кровати.

Пока я слушала этот рассказ, мне стало так холодно, что я вся дрожала. Я силилась скрыть дрожь в голосе: