Я больше не верю в сияние белизны, как не верю в честность мужчин и непорочность девственниц. Потому что белый цвет — это цвет снега, пепла и праха; он принадлежит царству священнослужителей и чародеев. Однако я завидую уверенности тех, кто ни во что не ставит его противоположность. Темнота полна сомнений.

Если сомнение — добродетель, оно тоже может быть оружием. Я заставлю Изуми не доверять своим друзьям, подобно тому, как она сомневается в своих врагах.

Мой союзник, которого я не стану называть по имени, намекнул Изуми, что это Садако, а не я, распустила слухи о ее поездке в Акаси. Почему принцесса так поступила? Потому что Садако сама влюблена в Канецуке. Разве Изуми не слышала, что их несколько раз видели вместе задолго до романа Канецуке со жрицей Изе?

Мой союзник сообщил мне, что Изуми легко поймалась на удочку и стала настойчиво выспрашивать подробности. Где, кто и как часто их видел? Мой союзник, не склонный к жестокости, не хотел касаться подробностей. Тем не менее Изуми были представлены убедительные доказательства, чтобы заставить ее рыдать от досады. Мой друг, обычно являвшийся образцом сдержанности, был настолько тронут, что даже протянул руку за занавеску и дотронулся до ее рукава.

— Значит, это Садако увидела у меня в комнате то письмо, — сказала ему Изуми и поведала всю историю. Она вспомнила, что именно в тот день, когда она получила письмо Канецуке, они с Садако сидели в ее комнате и болтали. Она ненадолго вышла — как она могла забыть об этом, — оставив Садако в комнате одну. У принцессы было вполне достаточно времени, чтобы просмотреть письма, если ей этого хотелось.

Итак, мне повезло дважды! Изуми не только не поняла, что письмо было похищено из ее комнаты, но к тому же Садако именно в тот день навещала Изуми, когда ее присутствие было особенно подозрительным.

Как только мой друг покинул Изуми, она закрылась в своих комнатах. Во второй половине дня мои шпионы сообщили, что она вызвала гонца. Ее письмо было кратким и без украшений. Следовал вывод, что оно адресовано Садако. Действительно, позже вечером того же дня Садако прошла в комнату Изуми, и было слышно, как они спорили.

Почему они не старались быть более сдержанными? Ведь они знали, что половина женщин при дворе любит подслушивать.

Кто выиграл? Трудно сказать, хотя я слышала, что Садако оказалась столь же тверда в отрицании своей вины, как Изуми настойчива в обвинениях. Кто, хотела знать принцесса, затеял эту интригу? Но Изуми не сочла нужным назвать имени моего союзника, чья связь со мной настолько незаметна, что делает невозможным и для нее подозрения на мой счет.

По общему мнению, произошел сущий скандал. Судя по словам, которыми они обменялись, их отношениям нанесен непоправимый ущерб.

Я думала, что испытаю удовлетворение от этой победы. Почему же, однако, все случившееся вызвало у меня тревогу? Наверное, потому, что моя интрига слишком запоздала, чтобы предотвратить гнев Канецуке. Догадается ли он, что я распустила слухи? Изуми непременно должна в очередной раз обвинить его в неверности. Мое единственное утешение — когда она услышит его оправдания, станет доверять ему еще меньше.

За большие деньги я нашла молодого человека, который должен доставить мои письма в Акаси. Назову ли я его имя? Нет. Это брат одной из моих сообщниц. Мне нравится его лицо, и на лошади он держится хорошо. Он зашел сегодня рано утром, когда большинство женщин еще спали. Когда я передавала ему пакет, он бросил на меня быстрый пытливый взгляд. Под внешним уважением я уловила в нем смесь любопытства и презрения. Как может женщина настолько пренебречь собой и совершать такие отчаянные поступки? Я заметила, как он скользнул взглядом по моим неприбранным волосам и пальцам, испачканным в чернилах. Потом он уехал, оставив выдававшие его приход ко мне следы на снегу.

Мои письма дойдут до Канецуке дней через десять, а может, и больше. Сколько мне придется заплатить этому мальчику за его услугу? Рулоны холста и шелка, темно-синий плащ с фиолетовой подкладкой, серые шаровары с кружевами… Но все это неважно. Я надеюсь, что снежные заносы не помешают ему, иначе плата за его услугу окажется еще выше.

А сейчас, чтобы не забыть, представлю свой арсенал. Они не были такими красивыми, как мне бы хотелось, мои четыре длинных письма, потому что я не могла украсить их листьями или цветами (они могли пострадать во время путешествия и в потрепанном виде показались бы скорее символом утраченной любви, чем ее постоянства).

Первое письмо, спокойное и сдержанное, написано на тонкой зеленой бумаге моим самым элегантным почерком — строки наполовину светлые, наполовину темные. В нем я упоминаю о слухах, касающихся его отношений с Садако, так как уверена, что он узнает об этом от Изуми. Если я сообщу ему о них первой, возможно, он будет менее склонен подозревать меня в их распространении. Я написала о лживости этих слухов (как это есть на самом деле). Соблазнить не только жрицу, но и ее единокровную сестру — это немыслимо. Я хорошо знаю его слабости, но он не способен на двойное предательство, я уверена в этом.

И разве он не говорил мне, что на его вкус Садако немного слишком тщеславна, слишком проста и слишком кокетлива? (Он действительно все это говорил, правда, с таким видом, что я начинала подозревать, что со временем он может не устоять перед ее очарованием; у меня никогда не находилось подтверждений этого, но я и не обнаруживала своих подозрений.) Нет, писала я ему, я знаю, что он никогда не снизойдет до нее.

Я закончила письмо стихами о своей преданности ему и не поставила подписи, как это было принято между нами.

Пускай теперь Изуми станет упрекать его. Разве она не поверила слухам о Садако, как только я их распустила? Она может исполнять роль ревнивой любовницы, тогда как я проявлю редкое величие души, поднимусь выше ссор и выяснения отношений и скажу ему, что сейчас не сомневаюсь в нем.

Второе письмо, игривое и напористое, написано четким стремительным почерком на жесткой китайской бумаге. Я сообщила ему, что рада быть его противником. Разве мое оружие не в таком же хорошем состоянии, как его? Разве я не обладаю здравым смыслом, смелостью, искусством дипломатии? Разве часто бываю выбита из колеи или впадаю в уныние? А когда сражение выиграно, разве не проявляю милосердия по отношению к побежденным?

Я, однако, опасалась, что избрала неверную тактику. Вдруг он поймет, что за всей этой бравадой скрыто мое отчаяние? Он знал, что, когда борьба между нами переходила в битву силы воли, мне редко удавалось ему противостоять. Наши силы неравны. Как стратег я более уязвима, у меня близко слезы, я склонна прибегать к обидным упрекам и оскорблениям.

Возможно, мне удастся выиграть поединок, признавая свою слабость, а не силу. Каясь в сделанных ошибках, я подчеркну свои преимущества, подобно тому, как скромность женщины подчеркивает ее совершенство.

Третье письмо написано изящным шрифтом «кана» на желтовато-коричневой, мелкозернистой бумаге, некоторые строки такие светлые, что почти неразличимы. Я рассказываю ему притчи о нашей любви, говорю, что она подобна императорской драгоценности, которая спрятана в футляре, ее размеры и цвет неизвестны, но именно благодаря этой неопределенности она обладает огромной силой. Никому не разрешено смотреть на нее, так как, будучи открыта для посторонних взоров, она потеряет свою прелесть. Спрятанная, она жемчужина, нефрит, рубин; открытая для всеобщего обозрения — лишь что-то одно. Даже рассказывающие о ней легенды неточны, для нее не находится достойных слов или метафор.

Поэтому сущность нашей любви очевидна лишь ей самой. Она пребывает во мраке, и даже мы, кто породил ее, не знаем ее до конца. Мы даем ей одно имя, а она становится чем-то иным. Мы не можем увидеть или потрогать ее, она ускользает от нас. Но она существует.