— Могли просто кто-нибудь из высокобугорских созорничать, — настаивал на своем Карпов. — Там немало недовольных фабрикою. К примеру отец этой работницы, которая топилась.

— И его пощупают! Не беспокойся! — закивал головою Андрей Фомич. — Всех, кто на подозрении, перешерстим!.. А догадку Зотова в стороне, без внимания, тоже не оставим!

Кончая разговор, Андрей Фомич спросил Карпова:

— Поликанов еще на работу не вышел?

— Нет, зашибся. Лежит.

— Знаю, что зашибся. Жаль старика. Зайду я к нему. Дома он лежит?

— Дома… — подтвердил Карпов и взглянул на Андрея Фомича. Взглянул и сразу же отвел глаза.

Беседа шла утром в кабинете Андрея Фомича. Пожар был потушен к полуночи. У Широких и Карпова на усталых лицах следы бессонной ночи. День пришел для них хлопотный, беспокойный, насыщенный заботами. Они уже успели побывать на фабрике. Они оглядели пожарище, которое днем, при солнце неряшливо чернело копотью и грязью, пугало разбросанными, поломанными, развороченными досками, бревнами, ящиками, бочками. Они участвовали в составлении актов, опрашивали, выясняли.

И когда проходили по фабрике, их осаждали многочисленными, настойчивыми вопросами, на которые они не успевали отвечать. И они чувствовали, что фабрика возбуждена, взволнована, что фабрику, рабочих подстегнуло вчерашнее, заставило насторожиться, напружиться.

— Свое ведь! — сказал, словно поясняя общее настроение, старый гончар.

— Свое! — повторяли в разных цехах. — Ведь это контрреволюция — поджог этот самый!.. Искать надо злодеев! Искать обязательно! И наказать!

Андрей Фомич вслушивался в возмущенные, негодующие возгласы рабочих. Он не сомневался в том, что рабочие должны были возмутиться поджогом. Он ждал этого возмущения, этого негодования. Но вместе с тем оно радостно взволновало его. Оно как-то крепче и ближе роднило его с рабочими, наполняло его сознанием, что все они — и он с ними — связаны, спаяны общим делом. И что общее дело это км дорого, и что они умеют болеть за него. Умеют болеть, значит, умеют и бороться за него.

Карпов ушел из кабинета. Андрей Фомич не заметил, что инженер сразу как-то потускнел, насторожился при вопросе о Поликанове. И, собирая в аккуратную стопку разбросанные по столу бумаги, Андрей Фомич с легкой озабоченностью решил:

— Зайду к Поликанову… после гудка.

Непоседливый и суетливый Потап, конечно, побывал на пожаре, бестолково помыкался там до самого конца и, вернувшись ночью домой, заставил старуху раздуть самоварчик. И, вылезши к столу в одних исподних, в одном белье, он стал со вкусом и вдохновенно разглагольствовать обо всем, что видел, что пережил.

— Полыхать было здорово зачиналось! Страсть! Рано захватили. Ежели бы позже, большущие убытки произошли бы.

— Ты-то, старик, зачем полез? — укорила старуха. — Без тебя бы не обошлось разве? Мало ли народу там?

— Не скрипи! Народу, конечно, много набежало. Что и говорить — вся, скажем, фабрика. Каждому интерес есть. Свое ведь… И, скажи пожалуйста, отчего и загорелось? Неужто баловал кто? Или с озорства, а?

— Может, винище лопали где, да и заронили огонь.

— Все может быть. По пьяной лавочке на всякую дурость человек идет.

Потап выпил две чашки чаю, поговорил о неосторожности Поликанова, который полез, очертя голову, — на крышу, и теперь, наверное, лежит дома разбитый и израненный. Потап почесал желтую волосатую грудь, зевнул.

— Мать! — спохватился он. — А Васька где? Спит?

— Василий… — оглянулась старуха на перегородку и сделала испуганные глаза. — Василий на чуток ране тебя пришел да сразу завалился в постелю. Устамши и злой.

— Устал? Ну, пущай спит. Завтра на работу.

Старуха снизила голос и осторожно пожаловалась Потапу:

— Не знай, что и придумать. Василий втору неделю сумный ходит, тоскливый такой.

— От ворот поворот, значит, получил! — фыркнул Потап. — По бабьему занятию какая-нибудь оплошка вышла. Озорной и горячий до баб он! В меня он такой, старая! Помнишь?

— Тебе все смешки! — перебила жена сердито сдержанный смех Потапа. — Кобель! Об сыне не побеспокоится!

— А мне что беспокоиться? Он не махонький. Из воли родительской давным-давно выпростался! Своим умом живет… Ну вот и пущай живет!

Потап опрокинул донышком вверх чашку на блюдце и отодвинулся от стола.

— И отчего бы это огню там взяться? — неуклюже и медленно пролезая на средину комнаты и забывая про сына, соображал он. — Интересно мне это знать! Отчего, всамделе, загорелось?

Старуха, стараясь не шуметь, вымыла посуду и унесла самовар. Потап, позевывая, почесался и пошел к постели. Укладывался он долго и неугомонно. Все не мог устроить поудобней и половчей старое костлявое тело на рыхлой перине. Зевал, кряхтел. Потом неожиданно тихонько засмеялся:

— Потеха! Честное слово, потеха! Смотри-ка ты! А ведь опять теперь застопорка в постройке у директора выйдет! Не везет ему, умнику, не везет!

За перегородкой послышался кашель. Старуха метнула в мужа сердитый взгляд:

— Разбудил, полунощник!

— Мама! — позвал хрипло Василий. — У тебя самовар еще горячий? Я бы выпил чайку;

— Горячий, горячий, Вася!

Василий вышел из-за перегородки заспанный, полураздетый. Мать налила ему чашку чаю, пододвинула калач. Жадно выпив первую чашку, Василий попросил еще. На хмуром, помятом от сна лице его лежала тоска. Он запустил пальцы в спутанные волосы и почесал голову. Вторую чашку чаю он пил нехотя, задумываясь над каждым глотком. Мать внимательно следила за ним и жалостливо поджимала губы.

Когда Василий, не допив вторую чашку, в каком-то странном, небывалом раздумье застыл над столом, мать не выдержала и тихо подошла к нему:

— Нездоровится тебе, Вася?

— Ничего подобного! — встрепенулся Василий и быстро поднялся из-за стола. — Здоровый я!

— Скучный ты какой-то, Вася… Я думала, не болезнь ли какая…

— Отстань ты, мать! Сказано, здоровый я!

— Отстань от него, старая! — поддержал сына Потап, высовывая голову из-под теплого одеяла. — Все равно он тебе ничего не скажет. Скрытные они все нонче!

Василий молча пошел к себе за перегородку. Дойдя до завешенной темною занавескою двери, он остановился:

— Вот брошу я все да уеду отседа!

— Куда же, Вася? — охнула мать.

— Куда? В город! Надоело мне тут. Ну вас! Тошно!

У Василия что-то прорвалось, глубокое, затаенное, доселе скрываемое. Он зло и отчужденно посмотрел исподлобья на мать, оглядел полутемную комнату и жестче и откровенней повторил:

— Тошно!..

— Вот так так! — оживился Потап и окончательно вылез из постели. — Ну и ну-у! Деточки пошли, язви их в душу! Да ето што за мода за такая? Отчего тебе, сукин сын, тошно? От родителей, што ли? Кому ты в глаза тычешь: то-ошно? Сопленосый ты, честное слово, сопленосый!

Рука Василия, сжимавшая темную занавеску, разжалась. Парень круто обернулся к отцу:

— Можешь, кажется, и не ругаться! Надоело!

— Ай и сволочь! — забурлил Потап. — Скажи на милость, какого храпа вырастили!.. Надоело? Ну, и катись! Катись, куда хоть!.. Не задерживаем!

— Потап! — испуганно заныла старуха и протянула руки к сыну. — А ты, Вася, ты пойди поспи!.. Поспи! Устал на пожаре. Ступай!

Василий взглянул на мать. Закусил губу. Тяжело задышал. Потап умолк и ожесточенно, стал почесывать голую грудь. На сына не глядел. А тот опустил голову и нехотя, будто через силу, со стыдом и обиженно сказал неожиданное, пугающее:

— Никакого понятия… Меня убить нынче вечером хотели… На берегу…

— Да что ты?! — обожглись испугом и жадным, трепетным любопытством старуха и Потап. — Как же это? Да как же это, Вася?

— Стреляли в меня… Из берданки, видать… Маленько обвышили. А то прямо бы в голову.

— Заявлять надо! — ступая босыми ногами на пол, ожил, захлопотал Потап и пошел к сыну. — По начальству, в милицию! Обязательно заявлять!

— Ой, батюшки! Грехи-то какие! — взметнулась в страхе и огорчении мать.