— Тебя действительно обеспокоило то, что я говорил о душах, — отметил он вполголоса.

— В свое время, действительно, беспокоило. Сейчас же я просто вроде как волнуюсь за всех тех, кто хочет относиться к смерти, как будто это их надоедливый-но-безобидный старый дядюшка, который навещает их в каждый День Благодарения, и без которого семья будет неполной, или что-то вроде того. Смерть не безобидна. И нет неустранимых причин, по которым она должна вообще существовать.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — попросил Эдвард, хмурясь и отводя взгляд.

— Я могу дозировать информацию понемногу, если так тебе будет легче, но не собираюсь сдаваться, — предупредила я его. — Спроси Элис. Тебе придется вообще избегать меня, если не хочешь об этом слышать.

— Я никогда не буду избегать тебя, — сказал он, глядя мне в глаза, — сначала я думал, что у меня получится… но Элис была права, когда сказала, что мне не хватит на это сил.

— Это хорошо, — прошептала я.

*

Я добралась до дома поздно — значительно позже того, как Чарли окончательно отказался от мысли дождаться горячего ужина, и разогрел себе остатки старой еды.

— Привет, Белз, — сказал он, когда я вошла. Он выключил телевизор, и полуобернулся на диване, чтобы посмотреть на меня. — Где ты была?

Он не сказал это укоризненно, или разочарованно, он не думал, что я рисую граффити на зданиях, или разоряю почтовые ящики, и не расстроился, что я один раз за неделю не приготовила ужин. Его интересовало, что со мной происходит.

У меня заняло немного времени обдумать, как Чарли меня представляет, и, соответственно, как лучше всего будет подготовить его к тому, что мы с Эдвардом соберемся сбежать следующим летом. Таким образом, сценарий у меня был уже готов.

— Ах, — сказала я, с мечтательной улыбкой на лице, — я была с Эдвардом.

Чарли поднял одну бровь.

— Эдвард Каллен?

Я быстро кивнула.

— Да, ты видел его в субботу, когда он зашел к нам…

— Снова учили биологию? — спросил Чарли, хотя, похоже, он озвучил не первую мысль, которая пришла ему в голову.

Я покачала головой, легкомысленно позволив пряди волос упасть на лицо, а затем снова заправила ее за ухо.

— Мы немного поделали домашнюю работу, — сказала я медленно (ну, между нами действительно была проделана небольшая домашняя работа), — но, в основном, мы просто болтали… — я широко раскрыла глаза, и сказала: — Я имею в виду, я дружу с его сестрами. Я еще немного погуляла с Элис, это было первое, что я сделала, когда пришла к ним.

— Понятно, — пробормотал Чарли. И не стал допытываться. Я и не ожидала, что он будет. Но я думала, что достаточно эффективно заронила саму идею. Скорее всего, в следующий раз, когда Эдвард зайдет за мной, Чарли устроит ему небольшой допрос. На следующей неделе мне нужно будет как-нибудь проронить слово “бойфренд” в пределах слышимости Чарли — возможно, при телефонном разговоре с Джессикой или Анжелой.

Я широко улыбнулась ему, пообещала, что в четверг ужин будет готов в нужное время, и взбежала вверх по лестнице.

*

Притворяться, что мы с Эдвардом встречаемся, было весело. Причем веселья в этом занятии было больше, чем каких-то деловых мотивов.

Он проявлял богатую фантазию, никогда не поддаваясь искушению к повторению, которое могло выдать нас. Одним утром он прошел сквозь весь класс ко мне, остановился и поцеловал в лоб. Он присоединился ко мне и моим друзьям-людям за обедом, когда я сидела с ними, а не с вампирами. Джессика от этого пришла в такой восторг — я думала, что ей понадобится медицинская помощь. Он провожал меня от столовой до учебных классов каждый день, держал меня при этом за руку или обнимал. Он делал все это с таким гордым и самодовольным видом, что со стороны могло показаться, что он идет с кинозвездой или супермоделью (если, конечно, не смотреть в этот момент на меня).

Он кинул в меня идеально сделанный бумажный самолетик на биологии, выждав момент, когда учитель не видел — но чтобы видела Анжела, когда самолетик упал прямо на мой блокнот. Она не стала наклоняться, чтобы посмотреть, что в нем написано, но я все равно показала ей, с улыбкой, которая была почти не притворной: перед тем, как сложить самолетик, он написал на листке витиеватое стихотворение. Анжела улыбнулась и коснулась моей руки в ободряющей дружеской манере. Я сложила листок и убрала в свой кошелек.

У меня не было такой богатой фантазии, и я обнаружила, что играть роль потерявшей голову от любви девушки гораздо проще. Я хихикала куда чаще, чем привыкла, и подходила чуть ближе к нему всякий раз, когда он касался меня — что случалось постоянно, если я была в пределах его досягаемости. Я чаще принимала от него и носила его куртку. (Ему было плевать на февральский холод, он носил куртку исключительно для маскировки и красоты; и это было очевидным проявлением его любви, которое я могла принять.) Я проводила много времени, глядя на него из-под ресниц и любуясь его лицом, и старалась выглядеть восхищенной.

В наших “отношениях” недоставало только одной детали: мне не хватало духу спросить о таких тонкостях, как поведение вампирского яда при поцелуях, и без этой информации не была готова поцеловать его в губы. Он обходился вполне и без этого, целуя мою шею, лоб, нос, щеки, макушку, пальцы — ничего не обходя вниманием. Однако чем больше он не пробовал поцеловать меня в губы и даже не пытался попросить, тем больше я подозревала, что должен существовать некоторый риск инфицирования, связанный с этим действием — так что оставила все как есть. Мне нравилось и так, и несколько следующих месяцев мне не хотелось рисковать.

Вдали от школы все менялось — хотя это зависит от того, как смотреть, ведь романтики намного меньше не становилось.

Именно для Эдварда в доме вампиров стоял рояль. Розали тоже играла; вообще, все они умели — любой человек с совершенной памятью, живущий в доме, где играют на рояле, может тоже научиться. Но Эдвард был настоящим музыкантом. Он сочинял. Он написал для меня песню. Я подозревала, что эта песня может быть о человеке получше, нежели я, Белла Свон, в своей целостности — но он отказался уточнять, а я не стала давить на него.

Мы обедали вместе большую часть выходных. Он знал, что я хочу быть дома, чтобы готовить ужин для Чарли почаще, но всякий раз, когда я соглашалась провести с ним вечер, мы куда-нибудь уезжали. Он задерживался у меня дома, когда мы возвращались с этих вылазок. Чарли спокойно одобрил Эдварда, который звал его “сэр” и вел себя очень почтительно. Когда мы были дома, проявлений того, что мы пара, было меньше, хотя Эдвард проделал отличную работу по созданию такого вида, словно он желает большего. Это могло быть из-за Чарли — или нет.

Всякий раз, когда я оказывалась в пределах его досягаемости, он касался меня, и неважно, был кто-то еще рядом или нет. Я стала одеваться теплее, чем того требовала погода, чтобы с комфортом воспринимать ледяные прикосновения. Он был неизменно нежен, всегда предупредителен, всегда — убирая волосы с моего лица, или поглаживая по щеке, или целуя в затылок. Он вел себя так, будто каждый раз пользовался редкой, исключительной возможностью, но делал это все так часто, что я привыкла. Я чувствовала себя частью давнего, уютного для обоих союза — и мне это нравилось гораздо больше, чем я ожидала, если бы меня спросили об этом раньше. С Эдвардом было легко и спокойно. Мои родители — ни Рене, ни в большей степени Чарли — не были людьми, склонными к объятиям. Я не привыкла к физическому контакту с людьми, за исключением рукопожатий, и, иногда, по особым случаям — объятий. Но было приятно — особенно без неуклюжего вопроса — “Обнимемся?” — заданного родственнику перед тем как он или она садится в самолет, или другого таким же образом вымученного предложения. Я могла просто сидеть рядом с Эдвардом, прислониться к нему, если бы мне захотелось, и получить в награду поцелуй в макушку.

Но этой зимой меня бил озноб не только из-за холодов или низкой температуры тела Эдварда.