Курсы по изучению Библии, которые я посещал в Западном Иерусалиме, были открыты для всех: христиан, мусульман, иудеев, атеистов и прочих. На занятиях у меня была возможность сидеть рядом с иудеями, которые пришли с теми же самыми целями, что и я: изучать христианство и узнать больше об Иисусе. Для меня как палестинского мусульманина это был уникальный опыт — постигать учение Иисуса вместе с израильскими иудеями.

В этой группе я познакомился и подружился с еврейским парнем по имени Амнон. У него была жена и двое прекрасных детей. Он был очень умен и говорил на нескольких языках. Его жена была христианкой и много лет склоняла его к крещению. Наконец Амнон решился на этот шаг, и однажды вечером вся группа собралась, чтобы стать свидетелями его крещения в ванной духовного наставника. Когда я пришел, Амнон закончил чтение стихов из Библии и вдруг горько заплакал.

Он знал, что, погрузившись в воду, не только провозгласит свою верность Иисусу Христу через отождествление с его смертью и воскрешением, но также порвет связь со своей культурой. Он отвернется от веры своего отца, профессора Еврейского университета. Он отринет израильское общество и религиозные традиции, разрушит свою репутацию и поставит под угрозу свое будущее.

Вскоре после крещения Амнон получил повестку о призыве на службу в АОИ. В Израиле каждый гражданин старше восемнадцати лет (как мужчины, так и женщины, за исключением арабов) должен служить в армии: мужчины — три года, женщины — два. Однако Амнон на своем веку повидал достаточно крови на блокпостах и понимал, что как христианин он не может позволить себе оказаться в положении, когда ему, вполне возможно, нужно будет стрелять в безоружных мирных жителей. И он отказался надеть военную форму и отправиться на Западный берег. «Даже если бы я мог выполнять свою работу, стреляя не в голову, а в ногу ребенка, бросающего камень, я не хочу этого делать, — заявил он. — Меня учили любить врагов».

Вскоре пришла вторая повестка, затем третья.

Когда Амнон ответил отказом и на них, его арестовали и посадили в тюрьму.

Амнон жил в еврейской секции тюрьмы все то время, пока я находился в «Офере». Он был там, потому что отказался сотрудничать с израильтянами, а я был там, потому что согласился работать на них. Я пытался защитить иудеев, он пытался защитить палестинцев. Все это не укладывалось в моей голове.

Я не считал, что каждому жителю Израиля и оккупированных территорий нужно было стать христианином, чтобы положить конец кровопролитию. Но я думал, что если бы у нас была хотя бы тысяча Амнонов с одной стороны и тысяча Мосабов — с другой, дело, возможно, приняло бы совсем другой оборот. А если бы нас было больше… Кто знает?

Через пару месяцев после перевода в «Офер» меня повезли в суд, где никто не знал, кто я, — ни судья, ни прокуроры, ни даже мой адвокат.

На суде Шин Бет показал, что я был очень опасен, и просил, чтобы меня подольше подержали в тюрьме. Судья согласился и дал мне шесть месяцев административного ареста. И снова переезд. И вот, в пяти часах езды, в песчаных дюнах пустыни Негев недалеко от атомной станции в Димоне, стоят палатки тюрьмы «Кетциот», где летом вы плавитесь от зноя, а зимой промерзаете до костей. И снова тот же вопрос: «Организация?» И снова я отвечаю: «ХАМАС».

Да, я все еще считал себя частью моей семьи, частью моей истории. Но я больше не был похож на других заключенных.

ХАМАС по-прежнему составлял большинство. Но с началом Второй интифады значительно вырос ФАТХ, и каждая группировка имела примерно одинаковое количество палаток. Я устал притворяться, к тому же мой недавно обретенный нравственный кодекс удерживал меня от лжи. Поэтому я решил держаться особняком.

Тюрьма «Кетциот» находилась в дикой пустыне. Ночной воздух пронзал вой волков, гиен и леопардов. Я слышал много историй о заключенных, бежавших из «Кетциот», но ни одной о человеке, которому удалось бы выжить в пустыне. Зимой было хуже, чем летом: морозный воздух, метели и единственное укрытие от ветра — жалкая парусина. Под потолком каждой палатки должна была быть тканевая прокладка для влаги, но заключенные порвали ее на куски и сделали из них занавески вокруг своих коек. Эта прокладка должны были впитывать влажный воздух, но теперь она просто поднималась вверх и оседала на парусине, пока та не становилась слишком тяжелой. Затем весь этот иней сыпался на нас среди ночи, пока мы спали.

Израильтяне обложили весь лагерь досками с клеем, чтобы контролировать количество мышей. Однажды ранним морозным утром, когда все еще спали, я читал свою Библию и услышал писк, похожий на скрип ржавой кроватной пружины. Я заглянул под кровать и увидел мышь, прилипшую к такой доске. Меня удивило, что рядом была вторая мышь, которая пыталась спасти первую и при этом не старалась не угодить в клей. Были ли это друзья или пара? Я не знаю. Около получаса я наблюдал, как один зверек рисковал своей жизнью ради спасения другого. Это зрелище так тронуло меня, что я освободил обоих.

В тюрьме круг чтения ограничивался Кораном и его исследованиями. У меня было только две книги на английском, которые мне передал контрабандой через адвоката один мой друг. Я был глубоко благодарен ему за возможность подтянуть мой английский и занять время, но от постоянного чтения обложки книг быстро истрепались. Однажды я прохаживался на улице и вдруг увидел, как двое заключенных готовят себе чай. Рядом с ними стоял огромный деревянный ящик с книгами, присланными «Красным Крестом». И эти парни использовали книги как дрова! Я не смог сдержаться. Я оттащил от них ящик и начал копаться в нем. Они наверное подумали, что я тоже хочу вскипятить себе воду для чая.

— Вы в своем уме?! — заорал им я. — Мне потребовалась целая вечность, чтобы тайком заполучить две книги на английском, а бросаете в костер такое сокровище!

— Но это христианские книги, — возразили они.

— Это не христианские книги, — сказал я им. — Это бестселлеры New York Tims. Уверен, в них нет ничего, что противоречит исламу. Это просто истории о жизни.

Возможно, они подумали, что с сыном Хасана Юсефа творится что-то неладное. Я был тихим, держался особняком и только читал. И вдруг напустился на них из-за какого-то ящика с ненужными книгами. Если бы так поступил кто-то другой, они, наверное, бросились бы в бой, чтобы отстоять свое бесценное топливо. Но они позволили мне взять книги, и я вернулся со своим кладом на койку. Я разложил книги вокруг себя и углубился в их изучение. Меня не заботило, что подумают другие. Мое сердце пело и благодарило Бога за то, что Он дал мне столько чтения, когда я пытался скоротать время в этом постылом месте.

Я читал по шестнадцать часов в день, пока мои глаза не слабели от плохого освещения. За четыре месяца пребывания в «Кетциот» я выучил четыре тысячи английских слов.

Пока я был там, я пережил два тюремных восстания, которые были гораздо хуже, чем бунт в «Мегиддо». Но Бог хранил меня. На самом деле в этой тюрьме я чувствовал присутствие Бога сильнее, чем когда-либо ранее или потом. Возможно, я еще не узнал Иисуса как Создателя, но определенно научился любить Бога-Отца.

* * *

2 апреля 2003 года, когда войска коалиции направились к Багдаду, меня освободили. Я считался уважаемым лидером ХАМАС, опытным террористом и хитрым нелегалом. Я прошел множество испытаний и выдержал их. Мой риск «засветиться» значительно снизился, а отец был жив и находился в безопасности.

Я снова мог, не скрываясь, ходить по улицам Рамаллы и не чувствовал себя беглым преступником. Я снова мог быть самим собой. Я позвонил сначала маме, а потом Лоай. «Добро пожаловать домой, Зеленый Принц, — сказал он. — Мы скучали по тебе. Много всего случилось, и нам тебя очень не хватало».

Через несколько дней после возвращения я встретился с Лоай и другими друзьями-израильтянами. У них была только одна новость, но она стоила десятка.

В марте был обнаружен и арестован Абдулла Баргути. Позднее, в том же году, кувейтский мастер по изготовлению бомб предстал перед военным судом Израиля и был обвинен в убийстве шестидесяти шести человек и ранении свыше пятисот. Я знал, что жертв было больше, но это все, что нам удалось доказать. Баргути приговорили к шестидесяти семи пожизненным срокам — по одному за каждого убитого и еще одному за всех раненых. На суде он не выказывал ни малейшего раскаяния, обвинял Израиль и сожалел только о том, что у него не было возможности убить больше евреев. «Волна кровавого террора, инициированная подсудимым, была одной из самых тяжелых в пропитанной кровью истории этой страны», — сказали судьи^{12}. Баргути впал в ярость, угрожая убить судей и научить каждого заключенного из ХАМАС делать бомбы. В результате он отбывал свой срок в одиночной камере. Однако Ибрагим Хамед, мой друг Салех Талахме и другие все еще оставались на свободе.