Илайя чувствовал себя неловко, когда вспоминал сцену в кабинете медсестры. Он до последнего думал, что она умолчит о прошлой встрече, и Ромуальд подумает, что тогда результаты выдавал другой человек. Она всё-таки проболталась, поставив Илайю в глупое положение. Нет, разумеется, он сыграл в этом не последнюю роль, и винить исключительно посторонних – это нелепо. Но всё же… Ромуальд не выглядел потерянным, будто с самого начала знал, какой результат будет в карточке.

– Ничего не хочешь сказать мне, по-родственному?

– Всё, что было нужно, я уже сказал.

– Откуда у тебя взялась карточка с другими результатами? Самостоятельно рисовал?

– Скан и фотошоп.

– Какое детство, – Ромуальд едва удержался, чтобы не закатить глаза.

– Я в курсе, – огрызнулся Илайя, окончательно смирившись с тем, что идиотичен по сути своей.

Вообще зря всё это затеял.

– И зачем?

– Чтобы ты хоть на секунду почувствовал себя несчастным.

– Я был бы признателен человеку, решившему хоть на секунду сделать меня счастливым, – ответил Ромуальд.

– Это не ко мне.

– Я знаю.

– Ну, всем свойственно периодически думать, если есть чем. Несмотря на то, что я не особо тебя жалую, всё же вынужден признать, что мозги наличествуют и своими замечаниями я не вызываю у тебя дикий приступ.

– Приступ чего?

– Недоумения, в ходе которого ты пытаешься понять значение того или иного слова, произнесённого мною.

– А я уж было подумал, что речь об эпилепсии.

– Она значится в твоей медицинской карте?

– Скорее в твоей.

– Чем это выражено?

– Пока ничем, но не оставляет ощущение, что ещё немного, и ты действительно начнёшь пускать слюни и кататься по полу, завидев меня на горизонте.

– Недалеко от истины.

– Я знаю.

– Есть что-то, чего ты не знаешь? – хмыкнул Илайя.

– Есть.

– Например?

– Куда тебя отвезти?

– Не беспокойся на этот счёт. Я доберусь самостоятельно.

– В таком случае…

– Что ещё?

– Вернёшь мне шарф? Или он тебе настолько приглянулся, что с ним не хочется расставаться?

– Поразительная мелочность. Держи.

Илайя снял с себя чужую вещь, практически моментально почувствовав облегчение. Правда, не в полном объёме. До сих пор не покидало ощущение, что на коже отпечатался аромат одеколона, которым пользовался Ромуальд. Лучше бы он вообще этот шарф не трогал, так и продержав его на коленях или отбросив обратно, на заднее сидение.

– Это не мелочность. Он дорогой. И, знаешь, это довольно просто.

– Просто… Просто что?

– Подвезти тебя.

– Стоит начинать бояться? Или никаких коварных планов?

– Никаких. И не только коварных. У меня вообще никаких планов нет. Можешь жить спокойно.

– После организации нападения, попыток переехать меня и прочего ты пришёл к выводу, что это бессмысленно? Кажется, стоит насторожиться сильнее, чем прежде.

– Ты заметил?

– Что именно?

– Мы не на сцене, но всё равно разговариваем. Стоит напоминать, что с твоей подачи? Получается, сделка сорвалась?

– Получается, что ты просто удачливая сука, которая по жизни всё приобретает без особых усилий.

– Я бы поспорил. Смешно сказать, но именно ты – весь такой крутой и независимый альфа-самец – ведёшь себя, как девчонка, которой нравится определённый мальчик, однако она не знает, как к нему подступиться. Оттого делает первое, что приходит на ум. Отталкивает, надеясь, что его эта игра забавляет, и он в очередной раз подойдёт к ней. Когда это случается, она вновь идёт по проверенной схеме, и так до бесконечности, пока не осознает, что поезд ушёл. Мальчику надоели эти забавы, и он нашёл себе кого-то более решительного, знающего, чего именно хочет от жизни. Аналогичная ситуация и с тобой. Насколько нужно быть слепым, чтобы не заметить, как ты крутишь передо мной задницей? Пялишься на меня так, что откровеннее некуда, зачем-то отвечаешь на поцелуй в кафе. А потом внезапно выясняется, что я грёбанный гомик, а ты живое воплощение невинности и целомудрия. Даже если до меня ты ни с кем не трахался, это не ставит тебя автоматически выше меня. Равно как и наоборот.

– Послушай…

– Что? Тоже хочешь поспорить? Говори. С удовольствием выслушаю твоё признание. Ты алогичный, Аркетт. Во всём. Сначала отталкиваешь меня, прекрасно зная, чем я руководствуюсь в своих действиях, отстаиваешь свою честь, заявляя, что никогда и ни за какие сокровища мира. Потом добровольно под меня ложишься и меня же обвиняешь во всём. Я окончательно запутался, пытаясь понять, что ты за человек. То ли глупый ребёнок, то ли наоборот крайне изворотливая дрянь, которой выгодно играть в обиженную невинность, дожидаясь момента, когда можно будет нанести удар и уничтожить им противника.

– Ты мог отказаться.

– Ты мог не предлагать. Или хотя бы сказать, что – как это странно звучит! – я буду у тебя первым мужчиной. Тебе обязательно было проворачивать это в подобном ключе, чтобы всё получилось настолько мерзко? Я сомневаюсь, что ты любишь боль, иначе бы обкончался тогда неоднократно. Тогда почему ты промолчал?

– Может, потому, что мне действительно нужно тебя ненавидеть?

– Потому что хочешь меня, но Челси – твой работодатель и верный наставник, коему ты обязан всем, а своих не предают?

– Нет. Это личные мотивы.

– Какие? Или ты всё-таки любишь боль? Наслаждаешься ею?

Ромуальд не удержался и ухватил собеседника за плечо, сдавливая как можно сильнее, вероятно, до синяков.

– Убери руку.

– А иначе что?

– Иначе я её сломаю.

– Правда? Верю. Можешь. Тогда почему не вмазал мне по роже, когда я был рядом? Почему нужно было кривиться и играть в виктима? Бедный, несчастный. Трижды ха-ха. Сам же виноват. Приятно теперь ходить с разорванной задницей? Не говори, что да, потому что не поверю.

– Неприятно. Мне не приятно, а отвратительно. Мне очень плохо, – выдал Илайя. – Так? Теперь доволен? Если бы ты знал правду, что-то принципиально изменилось бы? Облизал бы меня с ног до головы?

– Всё зависело только от твоего желания или отторжения к подобным вещам. Могло быть так, как получилось. Могло и куда приятнее для обоих. Но в тебе проснулась драма-квин, и всё полетело в пропасть. Или ты искренне веришь, что каждый уважающий себя девственник, решивший заняться сексом с мужчиной, обязан утонуть в крови, а не кончить в свой первый раз?

– Секс отвратителен. По сути своей.

– Кто тебе такое сказал?

– Никто. Я сам это знаю.

– Странное у тебя отношение к сексу. Неужели крайне строгая семья повлияла, вбив в голову определённые установки, вроде той, которая гласит, что секс нужен исключительно для продления рода, один раз за всё время брака? Ну, или два-три раза, если чета желает несколько наследников.

– Нет, это собственные наблюдения.

– Когда бы им появиться? Ну да ладно, это не принципиально. Не скрою, может быть отвратительным, если изначально имеется цель сделать его таким, но… Знаю, что в нашем случае твоя теория подтвердилась исключительно потому, что ты повёл себя странным способом.

– А следовало расслабиться и получить удовольствие?

– Может быть.

– Нет.

– Зачем ты всё это делал?

– Чтобы возненавидеть тебя и спокойно жить дальше.

– А нормальные отношения спокойной жизни мешают?

– Нормальные? После того, как меня обвиняют в смерти Джулиана, желают сдохнуть самому, бросаются угрозами…

– Прекрати.

– Что так?

– Я уже говорил, что ты был волен не предлагать мне ничего. Если бы я тебя изнасиловал, амплуа жертвы могло бы неплохо слиться с твоим симпатичным личиком. Но ты сам себя назначил жертвой. Такая… блондинка, – хмыкнул Ромуальд.

– То есть, стоит поблагодарить тебя за то, что обошлось без изнасилования?

– Не благодари. В тот вечер я бы всё равно это сделал. Настроение было подходящее, знаешь ли.

– И так запросто об этом говоришь?

– Какая разница? У тебя всё равно кровь из задницы хлещет, а мне пожаловано звание морального урода. Парочка дополнительных пунктов погоды не сделает.