– Очень. Если бы я увидел фотографию не в присутствии посторонних, всё было бы ещё лучше.

– Посторонних?

– Челси была рядом и старательно допытывалась, что же такое мне прислали.

– Признался?

– Конечно, нет. Не хочется обретать соперницу в лице собственной сестры.

– Сомневаюсь, что такое может случиться.

– Почему?

– Ну… Она любит мужа. Разве нет?

– Любит. Но разве реально устоять перед такой фотографией?

– Нет?

– Нет.

– Приедешь вечером?

– Ты в этом сомневаешься?

– Тоже нет.

– И правильно, – произнёс Ромуальд, продолжая слушать дыхание другого человека в телефонной трубке, не решаясь сбросить вызов.

Ему не хотелось разрывать эту нить, что их связывала сейчас, даже при условии, что это только временное. Всего лишь несколько часов, а потом они вновь встретятся. И он будет не только слышать дыхание, но и чувствовать его на коже, ощущая присутствие Илайи поблизости. Сможет обнять его, притягивая ближе к себе, сможет прошептать на ухо какую-нибудь милую ерунду или подхватить вирус романтики, схлопотав острый приступ сентиментальности, и сидеть на балконе, глядя в ночное небо, вспоминая детство и рассказы о падающих звёздах. О желаниях, которые стоит загадывать стремительно, не тратя времени на долгие раздумья.

Пока летит звезда.

– До вечера, – прошептал Илайя.

Его решимости тоже не хватило на сброс звонка. Поэтому он продолжал слушать тишину в трубке, перемежаемую тихими вдохами и выдохами.

– До вечера.

Звонок оборвался. Ромуальд по-прежнему продолжал стоять, прислонившись к двери. Он ощущал лопатками и затылком твёрдость дерева, а ещё глупо улыбался, понимая, что в этот момент является, наверное, самым счастливым из семьи Эган. Пока отец и мать мучаются от неизвестности, предрекая возможное развитие событий в связи с грядущей постановкой, а Челси старается взвалить на себя очередную ответственность, заставив родителей хотя бы на секунду позабыть о вопросах прибыли и окупаемости, он совершенно не думает о подобных вещах.

Ему не хотелось скатываться в излишний пафос, называя себя белой вороной, отверженной и непонятой приземлёнными родственниками. Паршивой овцой – тоже. Подобные характеристики, по его мнению, идеально вписывались во внутренние монологи с дикой долей театральщины. Её Ромуальд старался избегать, поскольку родителей видел именно сторонниками этого действа.

Виски с прижатыми к ним пальцами, каждый раз стремление продемонстрировать, насколько тот или иной поступок детей оказался шокирующим. Он запомнил своих родителей не только понимающими и добрыми. Подобные моменты, когда ему хотелось скривиться от отвращения и сказать, что ни единому слову не верит, проскальзывали неоднократно. С течением времени количество первых случаев пошло на убыль, а вот вторых – стремительно возрастало, давая понять: Ромуальду с ними не по пути…

Он не сумеет жить так, как это делают его родители. Его привлекает внутренняя свобода. В принципе, она есть у каждого человека – Эйден с Симоной не исключение – но далеко не каждый способен взять и воспользоваться подвернувшимся шансом, не акцентируя внимание на мелочах, не гнобя себя и не пытаясь вывернуться наизнанку в угоду кому-то другому. Свои интересы, когда речь заходит о делах, превыше всего. Постоянно прогибаясь под окружающих, можно с удивлением понять годам к тридцати, что от собственного сценария жизни ничего не осталось, разве только разбитые мечты и сгорбленная спина от того, что постоянно сгибалась в поклоне.

Да, у Ромуальда в ближайшей перспективе была премьера мюзикла, очередные баталии с журналистами, возможно, публичное признание отношений с партнёром по сцене, который давно уже не вписывался в рамки столь сдержанной и нейтральной характеристики. Да, Ромуальд помнил об ответственности и собирался сделать всё, чтобы премьера прошла с успехом, а в дальнейшем представление не сбавляло оборотов, получая всё большее признание и количество поклонников. Да, Ромуальд собирался каждый из отыгранных спектаклей делать столь же эмоциональным, как и в первый выход на сцену, но это не было основой его жизни.

Ему казалось, что из мутного тумана он наконец-то выбирается к долгожданному солнечному свету, от которого отгораживался столько лет проблемами разного характера.

Наверное, после таких заявлений можно было обвинить его в непостоянстве и неумении хранить верность прежним идеалам, легко отказываясь от воспоминаний и от людей, игравших важную роль в его жизни.

Вовсе нет.

О Джулиане Ромуальд помнил. Помнил, несомненно, но и здесь признавал, что навечно привязать себя к этому человеку не мог. Он готов был оставаться рядом – как бы пафосно это не прозвучало – до конца дней своих, страдая и мучаясь, но вряд ли бы сумел вернуть радость жизни бывшему любовнику.

Джулиан не был бесчувственным бревном, он легко улавливал перемены в настроении Ромуальда. Они провели достаточно лет вместе, чтобы понимать друг друга и знать, когда всё нормально, а когда – очень плохо. Ромуальд не сомневался, что уже тогда Джулиан чувствовал охлаждение, возникшее в их отношениях. Чувствовал и страдал от осознания, что своим присутствием поблизости связывает Ромуальда по рукам и ногам. Они оба понимали, что от отношений, кажется, не осталось и следа. Они продолжали питать друг к другу тёплые чувства, но с окраской братской или приятельской любви. И, кажется, тот самый эпизод в гостиной окончательно расставил акценты.

Ромуальд точно помнил, что однажды в ту ночь оговорился. Джулиан сделал вид, что не заметил. Они разыграли картину семейной идиллии, на деле, чувствуя себя паршиво, а в душе бушевало пламя. Ромуальд не хотел признавать, что это была не оговорка, а больше подсознательное. Джулиан не задавал наводящих вопросов, понимая, что его не удовлетворит ни один из ответов. Они говорили о мюзикле, они распределяли роли, выбрасывая третьего лишнего из отношений и постановки, но Джулиан уже тогда чувствовал, кто именно является здесь лишним.

И вряд ли он хотел объяснений с унижениями.

Прости, ты замечательный, но так получилось, что я полюбил другого человека. Сильнее, чем тебя. Нет, тебя я тоже люблю, но это уже не то, что раньше. Да и раньше всё было не особо-то пылко.

Это звучало жалко и напоминало никому не нужные оправдания.

Прости, думал Ромуальд, ты действительно был замечательным, но…

И когда Джулиана не стало, он чувствовал пустоту в душе. Однако это была не зияющая дыра, а царапина. Пусть глубокая, но всё-таки царапина. Он анализировал произошедшее событие и приходил к неутешительным выводам. Не стань Илайи, ощущение потери было бы куда сильнее, пусть даже они практически не общались, на тот момент, да и о перспективе отношений речи не заходило. Случайный мальчик, попавшийся под руку, когда Джулиан взбрыкнул и продемонстрировал характер.

Но… нет.

Илайя сумел зацепить его с первых минут столкновения, перетянув на себя внимание и заставив пошатнуться уверенность в безграничной любви к Джулиану. Чем чаще он появлялся на пути, тем больше привязывал к себе.

И верно угадал настроение Ромуальда в день смерти Джулиана. Это откровение было ужасом. Ромуальд бросал в его сторону оскорбительные фразы, говоря, что именно Илайе следовало умереть. Сам же себя ненавидел за повышенный уровень лицемерия в обвинительной речи. Он не представлял, с какой стороны к обсуждению подобного вопроса реально подступиться, потому единственное, что оставалось – обвинять. Легче ему от проделанных манипуляций не становилось, только отвратительнее. От каждого своего жеста и слова, от действий и обещаний. От ответных реплик во рту появился горький привкус. Илайя раскусил его за считанные секунды. Не находясь во власти эмоций, он быстро прибавил один к одному, получив правдивый итог.

Джулиан…

Ромуальд был благодарен ему за несколько лет счастья, подаренных этими отношениями. И за те годы, которые назвать счастливыми язык не поворачивался.