— Угу! — пробурчал любопытный.

— Из Москвы, сказывают, бежит народ, страсть как! Совсем пусто стало.

— Будет пусто, коли можно уйти. А нам некуда.

— Теперь пропадать будем.

И говоривший с мрачным видом уставился в свои сапоги, как будто видел их в первый раз.

— А вы царя видели? — полюбопытствовал еще один.

— Да как же: вот как вас вижу. Вышел он, заступник наш, из вагона, стоит эдакий печальный, печальный. Приказал, чтобы всех на царский поезд пущали. Народа там набралось! Страсть! И как завидят его, сейчас «ура» кричат!

— Ах, как же это ты, братец мой?

На меня это происшествие произвело самое тягостное впечатление. Все эти дни после взрыва паровоза я чувствовал странное равнодушие к вопросу о спасении. Объяснить это можно было, скорее всего, покорностью судьбе: коли нельзя спастись, так что ж делать? Не браниться же, как этот артельщик!

Но вот блеснул луч надежды, и во мне пробудилась неукротимая жажда жизни, такая жажда, что я готов был повеситься или утопиться, лишь бы не испытывать этой жажды, а, главное, горчайшего сознания невозможности ее удовлетворения.

Мы с Ниной отделились от группы, продолжавшей оживленно беседовать о колоссальной глупости жадного артельщика, и пошли себе без всякой определенной цели прямо по рельсам к Обводному каналу.

Все деревянные строения по обе стороны пути уже выгорели, но огонь перекинуло за Обводный канал, и там пожар еще продолжался.

У моста на будке было приклеено объявление, то самое, которое я час тому не дочитал. А, может быть, там что-нибудь интересное! Делать нечего, дочитаю уж. Но теперь я уж медленно, даже слишком медленно прочел:

— «Сегодня, 27 июня…», мм… мм… «на юг»… мм… «земли с кометой». До сих пор я уж читал, и очень скверно, что читал. Теперь дальше: «Все громоздкие и вообще большого объема вещи не будут допускаться в вагоны. Последний поезд отойдет: от Варшавского вокзала в 6 часов вечера, от Николаевского в 10 часов вечера. Поезда С.-Петербурго-Варшавской дороги пойдут до Варшавы, но в Вильне желающие могут пересесть в поезда, идущие в Киев и Одессу.

Проезд бесплатный. Провизией необходимо запасаться в Петербурге, ибо станционные буфеты не действуют».

Из всего прочтенного мне больше всего понравилось сведение, что варшавские поезда ушли раньше московских. Значит, туда идти нечего. Большое для нас облегчение! Главное, то приятно, что нет более никакой надежды, и не будет, следовательно, разочарования.

Еще большее облегчение почувствовал я, когда, подняв глаза, увидел вдруг яркую хвостатую звезду, ясно выделявшуюся даже на светлом небе белой петербургской ночи. Я со злости послал ей воздушный поцелуй.

— А вот, наконец, ты здесь, голубушка! Добро пожаловать! Скорей бы кончалась эта канитель.

Я стиснул зубы и пошел дальше. Но Нина твердо решила немножко поплакать и для этого присела на травке. Ну что ж, пусть поплачет!

Я посидел возле нее, поковырял в земле, стал рассматривать какую-то букашку и сделал ей милостивый выговор, когда она захотела забраться ко мне за рукав. Мысль, блуждая, забралась на мою родину, к жене, к Мане. Вспомнились мне мои старики-родители, с таким нетерпением ожидающие теперь меня. Вспомнилось мне, как в последнее свидание отец при прощании упал головой мне на плечо и беззвучно зарыдал.

Дорогие мои! Вы теперь, небось, только и выглядываете! Как только проедет извозчик, стукнет калитка: не Коля ли? Напрасно! Ах, напрасно! Ваш сын попал в капкан, и не видать ему больше ни ваших, так дорогих ему лиц, ни вашего уютного домика, ничего, ничего, что так любо было его сердцу! Не думали вы, что переживете его, но так случилось.

Что это Нина так упорно льет «токи слезны»?

Я нашел нужным приостановить их и категорически высказался:

— Ну, будет! Размокнешь, пожалуй! Пойдем лучше дальше.

Мы пошли дальше, хотя Нина все-таки втихомолку хныкала и поминутно сморкалась; нос у нее распух, покраснел и стал такой смешной.

Увидев, что направо отделяется путь, я решил, что это, должно быть, ветвь к порту, сообщил об этом Нине, и нам захотелось пройти в порт, последний раз взглянуть на море, т. е. на то, что легкомысленные петербуржцы называют морем, и потом, хотя оно, надо думать, далеко не так красиво, как Неаполь…. потом… все-таки умереть.

Вот мы и отправились путешествовать; прошли Волково кладбище, деревню Волкову. Вот железнодорожный мост над тем путем, которым мы идем.

Пройдя под этим мостом, я увидел влево от пути какие-то строения, огражденные довольно высоким забором. В левом углу из-за высокого деревянного здания выдавалось какое-то полушарие.

Батюшки, что это такое? Полушарие двигается, выставляясь то больше, то меньше! Да это — воздушный шар!

Вдруг внезапная мысль осветила, буквально осветила мой мозг. Да ведь это — спасение или хоть возможность его! Кровь прихлынула к сердцу, и я даже зашатался.

Откуда ветер? Нетерпеливо поворачиваюсь во все стороны, чтобы узнать его направление. Но здесь, в этой железнодорожной траншее, ничего не узнаешь.

Взбираюсь на бруствер и здесь ощущаю ветер и даже сильный ветер. Но откуда он? От какой страны света? Где солнце? Ах, черт возьми, где это солнце, которого никогда не бывает, если его нужно?

Солнца нет, но, судя по окраске неба, надо полагать, что оно спряталось вон за ту тучу. Самое подходящее место для скверного петербургского солнца! Там, значит, запад, вернее, северо-запад, даже, пожалуй, вернее всего, что север. И ветер оттуда! Да это — восторг!

Я хватаю одной рукой руку Нины, вылезшей за мной на насыпь, но недоумевающей, что со мной делается, другую руку протягиваю к шару и мелодраматически вопию:

— Там спасение!

Она все-таки не понимает, но какое мне до этого дело? Я тащу ее к воротам, на которых вывеска: «Учебный воздухоплавательный парк»; они, к счастью, не заперты, и мы летим в ближайший левый угол двора, огибаем деревянный сарай, и вот мы у шара, привязанного толстыми веревками. Милый, какой он пухленький, полненький!

Все, очевидно, готово к полету; в корзине сложен разный багаж, но никого из людей нет. Это нас, однако, нисколько не смущает.

Я перебрасываю Нину в корзину, лезу туда и сам, нахожу топор и начинаю обрубать веревки. Происходит маленькое трясенье, нас чуть не выкидывает, но последняя веревка вовремя обрублена, и шар быстро и плавно поднимается вверх, а потом берет направление на юг.

На юг, на юг, теперь ставший для меня вдвойне милым!

Из одного дома выскочили офицер и солдат и остановились среди двора. Я не вижу выражения их лиц, но живо воображаю себе, какое ужасное отчаяние написано на них. Может быть, взять их? Авось, места хватит. А вдруг они выставят нас, непрошеных гостей? Или шар не поднимет четверых? Но можно выбросить балласт.

Нина умоляет:

— Возьмем их!

Благородные побуждения одерживают верх, но, как всегда, их одних мало, даже слишком мало: пока я отыскал веревку от клапана для выпуска газа, пока убедился, что это именно та самая веревка, из наших глаз скрылся не только парк, но и Петербург, который теперь в сумраке ночи представлялся бесформенной массой.

Мы летим на значительной высоте. Я было высунулся посмотреть, что внизу, но сейчас же спрятался назад; голова закружилась, и мне показалось, что корзина сейчас оторвется, и мы полетим вниз. Нина прижалась на дне корзины, как испуганный мышонок.

Мы летим так час, другой; понемногу привыкаем к положению и начинаем устраиваться поудобнее. Находим теплые одеяла, которые нам очень кстати, ибо мы порядком продрогли; находим водку, хлеб и разные консервы, преимущественно сардины, и это поднимает наш дух.

Наконец показывается солнце, и к нам возвращается прежняя храбрость и веселость.

Я опять высовываюсь из корзины и замечаю, что мы летим параллельно железной дороге в два пути; надо полагать, что это Николаевская дорога. Ветер, видимо, усилился, ибо местность под нами убегает гораздо быстрее, чем раньше.