Далее лектор сообщил нам несколько сведений о кометах, из которых меня заинтересовало лишь то, что грозящий нам «мировой бродяга», как его назвал ученый, отличается весьма плотным ядром и что опасность столкновения, насколько можно судить, неизбежного, от этого только усиливается.

Обрадовав нас таким приятным известием, ученый стал разбирать разные возможные последствия столкновения, и все они оказались омерзительно скверными. Одним словом, я сделал вывод, что самое лучшее — поскорее как-нибудь лишить себя жизни, чтобы не видеть, если и придется увидеть, всех тех пакостей, которые учинит нам и Земле комета. Тем же, кто не решился бы прибегнуть к такому героическому средству, лектор дал несколько практических советов, предварив однако, что он нисколько не ручается за полную безопасность последовавших этим советам. Подтвердив, что удар должен поразить главным образом побережья Северного Ледовитого океана, как это было определено и Пулковской обсерваторией, лектор посоветовал ехать на юг, но и там в момент катастрофы, который вскоре будет определен самым точным образом, — быть подальше от больших вместилищ воды и строений; лучше всего провести эту ночь под открытым небом, какова бы ни была погода.

В заключение лектор, желая утешить публику, счел нужным прибавить несколько теплых слов. Я приведу их буквально:

«Обидно делается, когда подумаешь: живем мы, трудимся, вертимся, как белка в колесе, а для чего, не знаем; общий план мироздания и цель его скрыты от нас. Иной раз нам кажется, что вот уж мы подобрались к непроницаемой завесе, скрывающей от нас смысл всего существующего. Теперь хоть бы бросить туда один взгляд, хотя бы только просунуть нос и понюхать, чем там пахнет. Но напрасно: нашим слабым рукам или, точнее, головам все еще не под силу тяжелые складки этой завесы, и мы не в состоянии не только что поднять, но даже хоть чуть-чуть сдвинуть их. Итак, стоим мы перед этой завесой и то яростно орем, чтобы нам открыли, то угрюмо сопим, сознавая всю безнадежность наших попыток в настоящее, по крайней мере, время. Вот и здесь мы стоим перед неразрешимым вопросом: зачем, для какой конечной цели понадобилось вызвать из отдаленнейших мировых пространств эту комету и наделать нам столько неприятностей и хлопот?»

Лектор перевел дух и выпил воды; затем продолжал:

«Не следует, однако, отчаиваться и в припадке эгоистического гнева упрекать Провидение в несправедливости. Человек привык считать себя средоточием вселенной. Почему? Что дает ему право думать таким образом? Для природы он лишь крохотный нарост на земной коре, и она вовсе не находит нужным считаться с его вкусами и желаниями, как человек не считается со вкусами комара, например; а коэффициент отношения между комаром и человеком неизмеримо меньше, чем между человеком и природой. Тем не менее, если наши желания совпадают с ее намерениями, человек думает, что это он, не кто иной, а он заставил природу поступить так, а не иначе. Гм… он! Но если нет, как ничтожны силы человека! Они — нуль! Ну, что мы значим в процессе мироздания, и какой телескоп, поставленный хотя бы недалеко, на Луне, например, мог бы усмотреть нас среди необъятного количества материалов для этого процесса? Мы — то, что в математике называют бесконечно малой величиной. Никто в мировом пространстве и не заметит нашей гибели, тем более что после нее (я беру самый худший исход), несомненно, на Земле возродится новая жизнь, может быть, в новых, лучших формах, с новыми идеалами, домами трудолюбия и приютами для вдов, сирот и увечных, и ни одной самой ничтожной частицы мировой материи не пропадет даром.

Не будем же придирчивы и встретим неизбежность так, как следует встретить ее людям разумным, т. е. мужественно и без неосмысленного ропота. Никто притом не мешает нам утешать себя мыслью, что после смерти нам будет лучше. Может быть, там, в загробном мире, люди, испытав многое на земле и пройдя через горнило смерти, становятся умнее и добрее; может быть, то, что мы являемся туда в виде теней, изменяет и наши взгляды, и наши вкусы, и наше отношение к окружающему нас. Там не должно быть ни железных дорог, ни ссудных касс, ни питейных заведений, ни квартирных налогов, ни самих квартир, ни даже дворников и тем паче велосипедистов. Одно ясное, безоблачное небо и абсолютная тишина, физическая и моральная…».

— Бррр….! — послышалось из задних рядов.

Лектор задумчиво посмотрел туда и через несколько секунд сказал:

— Может быть, и так. Лично я не совсем согласен с почтенным автором этого междометия, но мой взгляд, быть может, слишком субъективен. Во всяком случае, будем мужественны и светлы душой. До свидания в том…

Он приостановился.

— А впрочем, может быть, и в этом еще мире.

Лектор кивнул головой и ушел. Его проводили громом рукоплесканий; но, когда публика стала расходиться, я не заметил у нее ни мужественности, ни светлости души. Не было этих чувств и у меня; еще кой-какое туповатое безразличие, пожалуй, нашлось бы, но светлости душевной и в помине не было. Даже жизнерадостная Варвара Сергеевна приуныла и домой молча и как-то нехотя.

Читатель, может быть, удивится, как это я так хорошо запомнил лекцию? Немудрено: она была напечатана на другой день во всех московских газетах; даже случай с «бррр…» не был забыт.

На следующий день выяснилось, что ехать дальше мне нет надобности, так как все нужные сведения были получены здесь, в Москве. Поэтому я решил немедленно ехать в Петербург и, представив отчет по командировке, немедленно же удрать к родным в Малороссию. А там будь, что будет! Коли придется помереть, так уж всем вместе!

В этом решении немаловажную роль играла прослушанная вчера лекция. Действительно, если я не имел намерения предавать себя преждевременно смерти, то мне совсем незачем было оставаться в Петербурге. Я был еще счастливее многих, ибо у меня и у моей семьи был приют в сравнительно безопасной местности. А каково было другим!

Сердечно простившись с Колей и его семейством, я укатил в Петербург.

Это было в субботу 19-го июня, а в воскресенье утром я уже был в Петербурге.

Проезжая с вокзала на Лесной, я увидел в поезде паровой конки Нину, ехавшую, очевидно, в город. Она тоже заметила меня и, кажется, хотела сказать что-то, но поезд быстро прокатил мимо, и мы могли лишь покивать головами друг другу; но зато кивали очень усердно.

Приехав домой, я обрадовал своим приездом Василису, но не преминул сделать ей строгий выговор за неверное предсказание. Ишь, пророчица нашлась! «Прощавайте, больше не увидимся!» А я-то и приехал! На-тка, выкуси! Коли по штату не положено пророческого дара, нечего и соваться.

Василиса уж и не возражала, а торопилась приготовить обед.

Отведя душу, я отправился гулять возле станции конки, надеясь, что Нина вернется. Этого, однако, не случилось, а вместо Нины я встретил Бахметьева и потащил его к себе обедать.

Все шло надлежащим порядком; мы оба вооружились: я — книгой, он — газетой и, ценя дорогое время, не отрывались от них даже и тогда, когда распоряжались с супом или бифштексом. Одним словом, вопреки инсинуациям Веры, мы устроились так, что еда не мешала чтению, а чтение еде. Василиса, правда, поглядывала на нас неодобрительно, но мы и ухом не повели и продолжали, неся в рот ложку супа или кусок мяса, он — следить за тем, что нам пишут из Европы, я — интересоваться сверхъестественными приключениями и страданиями диккенсовского героя.

После обеда мы устроились, конечно, на балконе. Бахметьев прочитал уже газету и, по обыкновению, счел нужным помешать читать и мне.

— Меня прямо изумляет, — начал он, — настроение и мое, и ваше, да и всего Петербурга. Недели через полторы с нами может произойти очень печальная история, а мы как ни в чем не бывало: едим, пьем, гуляем, читаем, веселимся, как можем. Одним словом, занимаемся обычными делами, нисколько будто не думая о близкой смерти. Отчего бы это?

— Да разве можно волноваться так долго? — возразил я. — Ведь это, черт возьми, хуже всякой смерти; я, по крайней мере, не могу представить себе более ужасного нравственного состояния, как продолжительная тревога.