— Очень благодарен, Нина Сергеевна, я после; они там, подлецы, коньяк высокой марки дуют и даже не позовут.

И, негодуя, устремился в дальний конец стола, где подобные ему отродья, устроившиеся в своей компании, действительно «дули» (ибо нельзя было сказать: «пили») коньяк и не обращали никакого внимания на прочих состольников.

Впрочем, наша смешанная из того и другого пола компания, в сущности, только выиграла от этого; в том углу стола раздавались лишь какие-то односложные звуки, перешедшие впоследствии в икоту, отрыжку и другие звериные. У нас же все время шел оживленный, даже веселый разговор, сыпались шутки, остроты, иной раз, пожалуй, очень тупые, но, в чаду разговора и особого подъема духа, и такие сходили с рук без повреждения автора.

Один из гостей, молодой человек с артистическими волосами, задумал сказать спич:

— Господа, всего три дня отделяют нас от конца…

— Ы-ык! — подтвердили с другого конца стола.

— Тише вы там, бегемоты!

Ответа на оскорбление не последовало: там были слишком заняты добросовестным исполнением своих прямых обязанностей.

— Итак, господа, только три дня отделяют нас…

Но тут оратора заметили и сейчас же одернули:

— Брось, садись! Не расстраивай нас пустяками! Лучше выпей.

Оратор послушно сел и выпил.

Дамы попробовали разных, так называемых дамских вин, налегая, впрочем, больше на шампанское, и оживились до чрезмерности. Даже у моей Нины, пившей меньше других, заблестели глазки, и она изредка пощипывала меня в знак вечной и безграничной любви.

Но вот мы, наконец, насытились. Тогда Саша сейчас же вскочил и стал предлагать дамам конфеты и варенье, а нам сигары и ликеры, все — самого высокого достоинства. Еще через несколько минут он с добровольцами притащил большой самовар и кофейник и предложил желающим чаю или кофе. Угощение являлось выходящим из ряда, хотя я не променял бы на него той бурды, которую сварила мне сегодня Нина. Я сообщил ей это по секрету и получил от нее тычок в бок, очевидно, в виде награды.

Пресытившись едой и питьем, мы отправились размять ноги в соседней зале, где стоял большой рояль. Один из нас, знавший тайны музыки, подсел к нему, и сейчас же поплыли по воздуху пошловатые, но подмывающие звуки штраусовского вальса.

Саша, как хозяин, первым подлетел к своей даме, и они понеслись глиссадом по блестевшему, как стекло, паркету; за ними другая пара; третья, четвертая. Потом звуки вальса перешли без перерыва в польку, во время которой мы носились по зале; как угорелые.

Полька перешла в галоп, и оживление дошло до апогея; ноги сами собой выкидывали разные канканные антраша, поднялся шум, хохот; пары сшибались, падали, опять поднимались, мчались и опять падали, дамы теряли свои туфли, и последние летали по всей зале; словом, происходило великое смятение, пока мы, наконец, не запыхались и, дыша, как убегавшиеся собаки, не уселись по разным углам отдыхать.

На минуту нас расстроил неожиданный инцидент: одна из дам внезапно зарыдала, прямо завыла; ее бросились успокаивать. Куда там! Воет да и только, и так как-то тяжело, что душа разрывается. Мы сейчас увели ее, намочили голову, расшнуровали и положили спать; она и успокоилась.

Когда мы вернулись, опять гремел галоп, пары носились по зале, и Саша пытался дирижировать. Ну, только мы не слушались: гораздо приятнее было производить кавардак. Сам дирижер ничего не имел против этого. В конце концов мы опять запыхались и опять сели отдыхать.

Настроение еще поднялось. Вообще влияние напитков, которые мы все еще продолжали принимать по малости, было уже сильно заметно: одна из дам пролила вино и меланхолически разводила его пальцем по столу, образуя самые замысловатые узоры; другая бесцеремонно икала, раскинувшись в кресле и заложив ногу на ногу так, что видно было даже колено. Кавалеры пристроились к своим дамам, щекотали их, щипали и поверяли разные двусмысленности. Один из них стал уговаривать свою даму сесть к нему на колени, убеждая ее:

— Плюнь на эти условности, Нюточка! Ведь в конце концов все трын-трава, и мы все пойдем к черту.

Нюточка жеманилась.

— Ну, сядь же! Вот они тебе подтвердят, что теперь это совершенно в порядке вещей.

Мы все хором подтверждаем, а Саша авторитетно заявляет:

— Ну, конечно! Так всегда бывает перед столкновением с кометой.

Великолепная Софья Андреевна добавила:

— Я и сама сяду.

И брякнулась на колени к Егорову так, что он — бедняга — отъехал с креслом от ей натиска, — и победоносно оглянулась, как бы заявляя:

— Видели мою неустрашимость?

Но сейчас же вскочила:

— Нет, я должна снять корсет, а то страшно неудобно.

Мы немедленно предложили всем дамам сделать то же, ибо корсеты, по нашему глубокому убеждению, высказанному с редким единодушием и категоричностью, являлись совершенно бесполезной и даже вредной вещью и, в особенности, после ужина. Дамы признали основательность наших доводов, улетучились и минут через десять явились без своей брони.

Саша сейчас же доложил:

— Как хотите, а только совсем это — глупая штука корсет. Говорят, красиво, а, по-моему, ничего не красиво. То ли дело, нормальная талия! Она гораздо лучше, красивее, чем какая-то бронированная оса.

— Нормальная! А если она кривобокая? — глубокомысленно заметил Егоров.

— Не перевирай, пожалуйста, — яростно заорал Саша. — Я оказал; нормальная; значит, настоящая, то есть, прямая, как следует, то есть.

— Ну, не всякая и прямая талия — красива.

Тут у нас завязался страшно горячий спор об условиях женской красоты. В спор вступили дамы и разные напитки, и он делался все горячее; собеседники все более не понимали друг друга и спорили, защищая одну и ту же мысль. Наконец, языки наши устали, глотки охрипли, а руки перестали подниматься; притом некоторые из спорщиков и особенно дамы занялись посторонними делами больше промеж себя. Свобода нравов царила полнейшая: Софья Андреевна старалась попасть носком ноги в подбородок Егорову, Нюточка давно уже сидела на коленях у жаждавшего этого счастья молодого человека, и оба они млели, не обращая внимания на окружающих; еще некоторые пары устроились подобным же восхитительным образом. Понятно, что спор начал слабеть. Наконец остался я один и окончил спор категоричнейшим заявлением:

— Что там ни говори, а, по моему мнению, нет ничего привлекательнее тела красиво сложенной женщины! Эта гармония форм, созданных для блаженного созерцания, эти мягкие, волнистые, ласкающие взор очертания членов, матовая белизна нежной кожи, все, все в таком теле говорит о неизмеримом блаженстве, связанном с возможностью обладания таким перлом создания.

А, каково?

Пока я разглагольствовал таким образом, дойдя в пафосе до богатейших рифм (обладания — создания), одна из наших дам, высокая, пышная блондинка, обнаружившая еще во время канкана особенное оживление и неподражаемую смелость, нервно рассмеялась и шепнула что-то на ухо своему обожателю; тот посмотрел на меня, улыбнулся и сказал;

— Ну что ж, действуй!

Они удалились, а мы послали им вслед несколько шуточек безнравственного свойства.

Это удаление расстроило, однако, нашу дружескую беседу, и некоторые стали поглядывать на часы и заявлять, что им хочется спать. Было уже около трех часов ночи.

Но мы, и я, в особенности, не ожидали, как эффектно закончится этот вечер или, правильнее, ночь.

Дверь из столовой отворилась, и спутник удалившейся блондинки провозгласил:

— Кто хочет видеть живую картину: «Венера перед Парисом»? Вход без билетов.

Мы гурьбой бросились в столовую, предвкушая новое удовольствие. Но то, что мы увидели, превзошло всякие ожидания.

На столе среди пустых бутылок и разных объедков красовалась живая статуя, та самая блондинка, которая только что ушла; но теперь она была в костюме Евы до грехопадения.

Мы остолбенели. Даже суровые винопийцы забыли на мгновение о коньяке высокой марки и ошалевшими глазами глядели на живую Венеру. А она стояла перед нами прекрасная, чистая, как греза поэта, сверкающая белизной.