— Надеюсь, только начинаются.

Из взаимной симпатии, сблизившей Петра с Виктором Григорьевичем, выросли чуть ли не родственные отношения. Когда на майские праздники в Ижевск прилетела Ирина, Надежда Георгиевна устроила званый обед и пригласила всю нашу семью. Ирина держалась скромно, на лице её блуждала застенчивая улыбка, молча слушала и оживилась однажды, рассказывая случай из своей врачебной практики. По-моему она всем понравилась, и только Зинуля и Катя отнеслись к ней настороженно. Катя откровенно демонстрировала свои права на Петра, а что беспокоило Зинулю, мне ещё предстояло узнать.

Вечером Катя ела кашу, а мы все сидели за столом и смотрели, как она ест. Первой заговорила мама: — Приятная женщина. Спокойная, интеллигентная. Мне она понравилась.

— Она, случайно, не еврейка? — вставила Зинуля, подгребая остатки каши.

— Какая такая еврейка? — включилась Катя.

— Не русская, — пояснила Зинуля и отправила ей в рот последнюю ложку каши.

— Чечмека?

Отец покачал головой, мама перевела взгляд на меня. — Не надо вливать яд в уши ребёнка. — Смотрела она на меня, но обращалась явно не ко мне. Зинуля вынула Катю из её стульчика и унесла. Я попробовал отшутиться: — Ребёнок познаёт жизнь. «Во всём мне хочется дойти до самой сути…»^[12]

— Не ёрничай, — сказала мама и стала собирать ужин.

Ирина гостила два дня. В аэропорту, ожидая посадки, они стояли, взявшись за руки. Потом отстранённо смотрели друг на друга через стекло накопителя, и за эти несколько минут, ощутив холод разлуки, прошли разделявший их остаток пути.

Глава 17

К воскресному обеду Зинуле понадобилась свежая зелень, и мы, с утра пораньше, отправились за снытью и молодой крапивой. Катя бежала впереди, останавливалась, ждала нас с Петром и снова бежала.

— Я предложил Ирине сплавиться по Десне, и она согласилась, — сказал Пётр. — Присоединяйтесь.

— Почему Десна? — спросил я.

— Знакомая речка. У нас военные лагеря были на Десне. Несколько раз возил офицеров на рыбалку с ночёвкой. Тихая тёплая вода, нежный белый песок, ласточки в синем небе. Хватит?

— Заманчиво. Вчетвером?

— Да. Как раз на одну лодку.

Он замолчал. Была у него такая привычка: уходить в себя и улыбаться своим мыслям. Я напомнил о себе.

— Мы из лагерей ходили в соседнюю деревню. Стоим как-то со знакомой дивчиной у её дома, травим какие мы из себя бравые ребята, танкисты… Тут из-за плетня высовывается бабуся и так смачно: «Манька, сколько раз говорить? Кто жопы у тарелок мыть будет?»

За ужином я завёл разговор о предложении Петра сплавиться по тёплой речке.

— В доме столько дел, конь не валялся, — вяло отреагировала Зинуля, — вам бы только развлекаться.

— На обратном пути будем в Киеве и в Москве, пройдёмся по магазинам. Ты же не была в Киеве. Красивый город.

— Втроём?

— Нет, мы с тобой и Пётр с Ириной.

Лицо её начало меняться, глаза сузились. — Тебе о семье надо думать, а не с чужими любовницами кататься.

— Я не знаю, какие у них отношения.

— Зато я знаю, — она перешла на крик, — он что, на кухне под столом спал? Люди всё видят. Сперва с вотянкой крутил, теперь еврейку присмотрел. Своих не хватает?

— Что ты несёшь? С какой вотянкой?

— С Нинкой, библиотекаршей.

Я бросил вилку на стол. Слух резанула фамильярность, вспыхнула обида за симпатичных мне людей, я вспылил: — Это тебя твой папа, вертухай, научил так на людей смотреть? Зинке до этой Нинки, как мне до Аполлона. Чудная женщина, в неё весь институт был влюблён.

— Вот-вот, и ты ходил облизывался.

Я встал. — Спасибо за ужин. Накормила.

— Иди, иди к своему другу. Наберись опыта.

Я ещё решал хлопнуть дверью или высказать всё, что я о ней думаю, когда отворилась дверь и вышла Катя с мишкой в руке и книжкой под мышкой, подошла ко мне, протянула руку и сказала: — Пойдём, папа.

— Куда? — спросил я.

— К нашему другу. Я буду спать на диване, а вы на полу.

Я мельком взглянул на Зинулю, увидел испуганное лицо и всё же добавил:

— Пётр уходил спать к Чумаковым, хотя тебе в это трудно поверить. — Взял протянутую руку. Мы вышли и тихонько закрыли за собой дверь.

Катю усадили смотреть телевизор. Пётр возился на кухне. Я вышел на балкон, уставился в темноту поверх домов и вспомнил, что однажды уже видел испуганное Зинулино лицо. Память воскресила единственную встречу с её родителями. Отгуляв на свадьбе, они, видимо, сочли свой родительский долг исполненным и больше не подавали о себе вестей. Зинуля, похоже, тоже не рвалась в отчий дом и не тосковала по родительской ласке, если она вообще знала, что это такое. Не удивительно, что она постоянно одёргивала Катю: «Хватит лизаться!»

Сваты оказались крупными, громоздкими людьми. У меня даже мелькнула мысль, не приёмная ли дочь Зинуля, но потом я уловил сходство. Тесть, какой-то чин в системе Пермских лагерей, был занят едой и водочкой, которую тёща усердно подливала ему. Из её напутствия я запомнил последнюю фразу: «Любовь любовью, а спуска не давай!» — говоря, она выразительно поглаживала супруга по голове. Тесть молча пил и краснел, а когда лицо его налилось кровью, заговорил, сопровождая сказанное ударами кулака по столу. Мама моя смотрела на них, внимательно слушала, потом встала и вышла. Я нашёл её и Надежду Георгиевну у окна, подошёл и услышал:

— Переживаешь? Себя винишь?

Мама ответила в сердцах: — Бог с ними. Посмотри на Зиночку — ангелочек белый.

Надежда Георгиевна вздохнула. — Все невесты ангелы…

— Знаю. Это не про нас, — и она сделала отстраняющий жест рукой.

— Чур меню! — рассмеялась Надежда Георгиевна и обняла маму.

Я не стал смущать их своим присутствием, повернулся и увидел испуганное Зинулино лицо. Перед отъездом тёща доверительно сообщила мне: «С твоей женой так — сколько вбил, столько въехал». Она и вбивала, пока могла. А я не хочу. Постепенно наша размолвка стала видеться в ином свете: она оберегала свой хрупкий домик, боялась соблазна и ветра перемен, защищалась и срывалась на привычный с детства лексикон. Говорят: любит, жалеет и жалеет, значит, любит. У меня одно не вытекало из другого. Сейчас я только жалел.

Катю уложили спать на диване. Мы с Петром выпили по рюмке, гоняли чаи и лениво перебрасывались словами. Часов в одиннадцать постучалась Зинуля.

— Хватит гостить. Идите домой. Спать пора. — Она взяла Катю на руки, я поплёлся следом. На лестнице Катя проснулась, обняла Зинулю за шею и повторила её фразу с её же интонациями: — Ну вот, опять ты всё испортила, — и снова уснула.

О походе я больше не заговаривал, только спросил Петра: «У тебя есть запасной вариант, если мы не сможем поехать?» Он меня успокоил. Виктория остановила меня на фабрике-кухне.

— Терёхина знаешь? — Я не знал Терёхина. — Знаешь. Собкор. Его все знают. Из заводской многотиражки. Шебутной такой. Ну да ладно, не в нём суть. Я им печатаю немного. Вчера приходил за материалом, говорит, твоя обещала писать о водном походе. Будут печатать в нескольких номерах с продолжением. Вот баба! Всюду успевает!

В конце июня мы вылетели в Москву. Ирина должна была ждать нас у справочного бюро на Киевском вокзале. Она увидела нас, глаза её вспыхнули, лицо осветилось, и я понял Петра.

Зимой Пётр связался с Брянским клубом туристов, и ему прислали карту с описанием маршрута. Перед отъездом он позвонил в клуб, поблагодарил за информацию и попросил инструктора, оказавшегося у телефона, помочь с приобретением плоскодонки. Паренёк-инструктор, как и обещал, ждал нас в клубе, рассказал, что присмотрел для нас лодку и почти договорился с хозяином. Лодка давно лежала на берегу, рассохлась, старая краска облупилась, сквозь щель, прямо посредине днища, проросли бледные стебельки. Лодку перевернули, живность, нашедшая под ней приют, недовольно зашевелилась. Пётр с инструктором ушли, мы устроились на траве, Зинуля сказала тоскливо: