— Может, вернёмся, пока не поздно. Думаете, это корыто поплывёт? — обратилась она к Ирине.
— Думаю, он знает, что делает, — тихо ответила Ирина.
Пётр вернулся с вёслами, черпаком и облезлым спасательным кругом. Паренёк пожелал нам счастливого плавания и ушёл.
— Пока всё идёт по плану, — бодро сказал Пётр, — идите за продуктами, посудой и далее по списку, а я займусь плавсредством. Поешьте в городе.
— Я могу чем-то помочь? — Ирина указала на лодку.
— Конечно, уже одним своим присутствием, а лучше пройдись вдоль берега, собери щепки для костра.
Когда мы вернулись с нагруженными рюкзаками, лодку уже вымыли, просушили и заканчивали конопатить. У самой воды на двух кирпичах в большой консервной банке тяжело вздыхала смола. Зинуля расстелила на траве газеты и «накрыла стол». — Что ж вы в городе не поели? — спросил Пётр. Зинуля улыбнулась, по-моему, впервые за день, жестом хозяйки пригласила всех к «столу».
— Мы же команда. Когда я увидела эту посудину, мне аж худо стало, — сообщила она с полным ртом. — А теперь вроде ничего.
— А я ожидал увидеть нечто похуже, — ответил Пётр, — доски не сгнили, а остальное поправимо.
Пока смолили снаружи и изнутри, стало смеркаться. Наконец погрузились, Пётр сел на вёсла лицом к носу, чтобы держать лодку в фарватере, и мы тронулись. Зинуля устроилась на корме с толстой тетрадью спецкора, Ирина сидела на носу, поглядывала на Петра, он на неё, а я на них. Ещё в поезде я спросил Петра:
— Ирина — это серьёзно? — Он молча кивнул. — Ты уже говорил с ней?
— Зачем? Если взаимно, само собой получится. Поплывём по течению, река вывезет.
Теперь мы плыли по течению, и они смотрели друг на друга.
Дубовую рощу по правому борту мы увидели, когда уже совсем стемнело. Лодку оставили размокать, поставили палатку и уселись вокруг костра.
— Кто рискует, тот что, Зинаида Николаевна? — спросил Пётр.
Зинуля махнула на него рукой. — Знаю, знаю…
— А раз знаешь… — Пётр достал из рюкзака бутылку и вручил её Зинуле. Суматошный день закончился. Отпуск начнётся завтра.
Вдоль низкого берега тянулись скошенные заливные луга. Желто-зелёные травы сохли на солнце, источая тёрпкий аромат. Мы заполнили лодку сеном выше сидений, улеглись на пахучую постель и забыли про стоянки, палатку, смену дня и ночи и обо всём на свете. Река меняла направление, отмечая повороты песчаными пляжами. Мы останавливались, нежились на бархатном песке, что-то стряпали, что-то ели… Ранние привозы: масло жёлтое, как солнце, в хрустящих капустных листьях; сметана густая, как масло; ряженка в глечиках и овощи, хранящие запах сырой земли.
Мимо проплывали светлые дубовые леса без подлеска, меловые обрывы, густо начинённые гнёздами стрижей, сёла на высоком берегу, княжьи города, низведенные судьбой до рядовых райцентров, — Трубчевск, Новгород-Северский… Стоп. Здесь я должен вернуться назад.
Выспавшись днём на душистом сене, Пётр напрашивался на ночную вахту и не спешил будить меня — наслаждался густой тёплой ночью и неслышным скольжением в таинственную темноту. Из сёл до утра доносилось пение. Молодые голоса пели вечные песни. Ирина проснулась, лежала с открытыми глазами, смотрела на звёзды, слушала шелест воды и далёкое пение. «Небо незмiряне, всипане зорями, — що то за божа краса!» Она приподнялась на локте, посмотрела на часы. — Тебе давно пора смениться.
— Такую ночь нельзя пропустить.
— И мне не спится. Песни тревожат. — Села напротив.
— Я тут размечтался. Представил, что ты и дети спите… Даже вёсла стал тише опускать.
— Сколько детей?
— Двое.
— И мне снятся двое. Мальчик и девочка.
Пётр перестал грести. — А если серьёзно?
— Я серьёзно.
Он протянул к ней руки, она дала ему свои. Лодку снесло в тень высокого берега. «Я пригорну тебе до свого серденька, а воно палке, як жар.»
— Я не сказал про любовь.
— Скажешь, когда не сможешь не сказать.
Утром красиво открылся Новгород-Северский. В город решили идти по очереди.
— По-моему, между ними ничего нет, — сказала Зинуля, когда мы взбирались по крутому склону, — только смотрят друг на друга, как дети. На обратном пути мы ещё издали увидели Ирину и Петра. Они сидели рядом на корме, свесив ноги.
— Ну, прямо детский сад. Ещё бы за ручки взялись, — фыркнула Зинуля. Мы подошли и они обернулись на наши голоса.
— Мы решили пожениться, — сказал Пётр. — В свидетели пойдёте?
Пётр напечатал снимки, Зинуля добросовестно описала нашу «одиссею», Терёхин прошёлся по ней пером профессионала — навтыкал газетных штампов — и рассказ пошёл в набор. В конце Зинуля впала в патетику: поблагодарила Петра за «прекрасную организацию» и закончила словами: «Спасибо Пётр Иванович!». Редакция тоже внесла свою лепту и набрала слова благодарности крупным шрифтом.
Утром мы встретились с Петром в лесу, на нашем месте, и я протянул ему газету.
— Ну вот, — сказал он, возвращая газету, — теперь я её должник. Кукушка хвалит петуха… Ладно, подвернётся случай — рассчитаюсь.
— Смотри, чтобы не обиделась, — предупредил я.
— Да, знаю.
Случай подвернулся в начале следующего года, когда мы всячески оберегали Зинулю и старались не волновать её. Тема закончилась. Заклания не произошло. Напротив. Петра решили выдвинуть на заводскую Доску почёта, пригласили на заседание парткома и принялись было обсуждать его кандидатуру, когда он внёс контрпредложение: — Вам лучше подойдёт Зинаида Николаевна. По всем статьям. Там и так под каждым портретом или начальник, или рабочий, или бригадир. Пусть будет хоть один инженер для престижа профессии. — С ним согласились.
Когда Зинуле во всех подробностях рассказали, как проходило её выдвижение, она спросила меня: — Зачем он это сделал?
Я вспомнил разговор в лесу и рассмеялся: — Кукушка хвалит петуха…
— Вечно какие-то намёки.
— Ты же благодарила его в печати, вот он и отдал должок.
— У вас всё шуточки. Я заслужила?
— Вне всяких сомнений, — сказал я серьёзно.
Свадьбу гуляли дома у Ирины. Из Магадана прилетели родители, приехали братья из разных городов, Пётр слетал за Татьяной Михайловной. Мы с Зинулей поручились за жениха, Людмила с Борей — за невесту. Пришли ещё две пары наших лет. Всё было просто и весело. Когда застолье исчерпало себя, Людмила установила на столе акварель на подрамнике и обратилась к Татьяне Михайловне:
— Угадайте, что это?
Татьяна Михайловна вынула из рукава платочек и приложила его к глазам.
— Однажды я уже видела такой рисунок. Я подросла, и отец задумал соорудить для меня антресоли. Только у него они не доходили до конца комнаты.
Я встал. Людмила опустилась на моё место рядом с Татьяной Михайловной. — Война помешала?
— Нет. Его ещё раньше арестовали.
— Давайте, исполним его желание.
— Для кого?
— Для них, — Людмила кивнула в сторону Петра.
Татьяна Михайловна взяла Пётра за руку. — Вы этого хотите?
— У нас ещё будет время всё обсудить, — ответил Пётр и обратился к Людмиле: — Ты оставишь картину Татьяне Михайловне?
— Только запакую, — ответила Людмила и встала. — А потом честные гости… — Гости стали прощаться с пожеланиями и приглашениями.
Нам постелили на полу. Зинуля прильнула ко мне, зевнула и уже сквозь сон сказала: — Хорошо посидели, душевно.
Утром все ещё спали, когда Пётр вышел на кухню и застал там Эсфирь Соломоновну. Она сидела у окна, прижав к уху «Спидолу», и вслушивалась в обрывки фраз, пробившихся сквозь завесу глушилок.
— У нас лучше слышно, — сказала она и опустила приёмник.
Пётр сел рядом. — Американский журналист написал книгу о становлении государства Израиль, издали книгу в Лондоне, купили из-под полы в Варшаве и провезли через границу мне в подарок. Книга называется «Эксодус» — исход. Я привёз её, чтобы прочитать вам. Она на английском.
Эсфирь Соломоновна поставила приёмник на окно. — Ира рассказывала мне твою историю, но без таких подробностей.
