Вернёмся к «люлькам». Больше всего меня поражало равнодушие должностных лиц с дипломами. Во всех пролётах работали краны, облегчить труд этих женщин было так просто, решение лежало на поверхности — не класть на пол. У меня был небольшой поощрительный фонд мастера, и я решил использовать его не по назначению. Договорился со сварщиком, и в очередной ночной неделе мы втихаря соорудили несколько переносных стеллажей. Уговаривать не пришлось, приняли сразу. Рабочие назвали стеллажи «люльками», и все смены боролись за обладание ими. Делалось это просто — оставляли полными. Я не мог обеспечить цех стеллажами из своего фонда мастера. Реакции сверху не было, низы привыкли молчать, пришлось выступить с «яркой» речью на цеховом собрании. Начальник цеха вызвал механика и велел ему изготовить полсотни. И всех делов.

Кроме Виктора Григорьевича и Петра, в лаборатории трудились два молодых инженера. Пётр научил их проектировать оснастку, парни рьяно взялись плодить бумагу, которая лежала без движения, ибо некому было изготовить эту оснастку. Пётр знал, где найти классных слесарей, знал, что просто так их не отпустят, и, после недолгих колебаний, решил воспользоваться «телефонным правом».

— Тот секретарь, что стучал по столу, его звонка хватит, чтобы перевести рабочих с машзавода? — спросил он Виктора Григорьевича.

— Хватит. Надо только, чтобы рабочие сами хотели, написали заявление, получили отказ, тогда уже можно будет подключить обком. У тебя есть кто-то на примете?

— Вечером узнаю.

После смены Пётр стоял у проходной машзавода и высматривал двух приятелей — классных слесарей-лекальщиков Мишку и Генку, как звали их в цехе, где Пётр начинал свой трудовой путь. «Сейчас им должно быть лет по сорок, — соображал он, — такие трудяги обычно не меняют место работы, пашут до пенсии».

Михаил и Геннадий служили вместе, подружились и с тех пор не разлучались. Только жизнь у них сложилась разная. Женились они почти одновременно, Мише повезло, а Гене — не очень. Миша женился на шлифовщице из их же цеха. Спокойная, уравновешенная женщина уважала потребности рабочего человека. Каждую субботу сама покупала и ставила на стол бутылку. Вместе они её выпивали и так до следующей субботы. Огород их каждую весну затопляло, а подполье не просыхало до середины лета. На очередь их поставили, но давать жильё не торопились — свой дом всё-таки. Завод расширялся, ограда чуть не под окнами ощерилась колючей проволокой — вся надежда была на снос, но и с ним не спешили.

В расчётной книжке Геннадия что-то напутали. Он пошёл разбираться в бухгалтерию и нашёл там свою суженую, или она его нашла. Жил Гена в примаках у тёщи. На очередь молодую семью не поставили: пришли, посмотрели на тёщины хоромы, и разговаривать не стали. Тёща правила круто. Спиртного на дух не переносила — разве что по праздникам. Дочь держала в ежовых рукавицах, а зятя сразу предупредила: «Здесь у тебя нет права голоса — только право слуха». Дочь перед матерью тихой мышкой бегала, а Генке коготки показывала.

Власть старуха бранила нещадно и всё сравнивала с порядками её молодости. — В обед ворота отворяли, ребятишки с узелками да коробками бежали по цехам с едой для кормильцев. У всех бутылка молока литровая. Своего — не химического. А вас за колючкой держат. Бабы мужиков щупают. Срам! Урбанизация! Слово тяжёлое, в молитву не вставишь. — Не удивляйтесь. Старуха грамоту знала. В Сарапуле гимназию кончала, могла бы и пошпрехать, да не пришлось.

Михаил сразу узнал его. — Гляди, Петька объявился. — Геннадий протянул руку: — Здравствуй. Нагулялся? Назад проситься пришёл?

— Нет, я по ваши души. Пойдёмте, пивка попьём, поговорим.

Сидели высоко над прудом, тянули пиво. Разделивший их десятилетний перерыв заполнился и так, не спеша, перешли к делу. Пётр предложил хорошие условия, стоило подумать.

— Так не переведут же, — усомнился Гена.

— Переведут, — уверенно сказал Пётр. — Без вас не отрапортуешь о трудовых победах. Потолкуйте с жёнами и соглашайтесь. Поработаем.

Пока искали фрезеровщика и токаря, Пётр сам готовил работу слесарям. Виктор Григорьевич постоял, посмотрел и спросил:

— Где ты фрезеровать научился?

Пётр вывел фрезу, остановил станок. — Сперва в ремесленном, потом до армии на машзаводе работал. Слесари мною недовольны — большие припуски оставляю. Там у них асы работали, в две-три десятки укладывались. Работа здесь хитрая, но её не много. Если не возражаете, я поговорю с ребятами, сходим домой к пенсионерам, проявим уважение. Думаю, на полставки согласятся.

Долгожданный звонок раздался, когда зима хлопнула дверью мартовскими морозами.

Километров пять прошли молча. Нина шла впереди, и Пётр еле поспевал за ней. «Странно, — размышлял он, глядя на мелькающую впереди фигурку, — шаг короткий, скользит себе, словно с горки катится, а не догнать». Лес кончился. На опушке Нина остановилась.

— Не устали?

— За вами поспеть не просто.

— На лыжне, Пётр Иванович, я всё забываю. Стоит только снегу улечься, как меня охватывает беспокойство, нетерпение какое-то, как у перелётных птиц. Я читала.

— Зов предков. Память ушедших поколений.

— Точно, Пётр Иванович. Верные слова.

— Не мои.

— Я знаю.

Пошли дальше — через поле к посадке, за деревьями открылся пологий спуск. Внизу Пётр сказал: — По времени выходит, километров десять прошли.

— Вот дойдём до тракта и будет пятнадцать. — Не доходя до тракта, Нина остановилась. — Не загнала я вас?

— Пока нет, но впереди ещё обратный путь.

— Посидим вон под той ёлкой и двинемся потихоньку.

Она обломила низко нависающие ветки, расстелила их у комеля, отстегнула лыжи и села на лапник; оперлась спиной о ствол, вытянула ноги и указала на место рядом: — Садитесь, Пётр Иванович. — Извлекла из-под свитера плоскую фляжку, отпила и протянула Петру. — Чай крепкий, сладкий, с травами и не холодный. На себе всю дорогу грела. Усталость, как рукой, снимет.

Пётр устроился на лапнике, попил чаю, спросил: — Любите зиму?

— В лесу и на лыжне, а дома вечная возня с дровами, водой, удобствами во дворе… Люди по Луне ходят, а мы зимой по воду с топором ходим.

— В лесу, да ещё на берегу тихой речки такой быт оправдан, а в городе, конечно, лишён смысла. На лыжи стали раньше, чем пошли?

Нина рассмеялась. — Я в школу через лес на лыжах бегала. Мы в леспромхозе жили, недалеко от Йошкар-олы. Лес вырубили, работы не стало, люди разъехались. Родители купили дом в Ижевске — у отца здесь родня.

— В библиотекари пошли по призванию?

— Что вы, совершенно случайно. В райцентре было одно училище. Киномехаников готовили и библиотекарей. Потом окончила Ленинградский институт культуры. Заочно. Не удивляйтесь — это всё мама. Детей подняла и мне выучиться дала.

— Вот мы и подобрались к самому интересному.

— Это вам интересно, а мне и вспоминать не хочется.

— Ну и не надо.

— В том то и дело, что надо. Так хочется выговориться и почему-то кажется, что вы поймёте.

— Это мне уже говорили. Я что, похож на священника?

— Нет, но вы умеете слушать.

Пётр кивнул. Раз, другой. — Вот-вот. И не задавать лишних вопросов. Верно? Охота задавать вопросы отпала ещё в детдоме — на них всё равно не отвечали.

— А ваш детдом, где стоял?

— Совсем рядом. Сперва в Бодье, потом в Ижевске.

— Вам тоже есть, что рассказать. Кстати, я выписала вам новый формуляр.

— Ого! Кто кого исповедует? Вообще-то я ничего не имею против. Так даже интересней. Вот только жизнь нельзя переписать, как формуляр.

Возвращались не спеша. Останавливались. Разговаривали. Сразу за лесом стояли дома. Пётр указал на крайний дом: — Недавно получил квартиру. Первое в моей жизни своё жильё. Квартира пустая, из мебели — тюфяк на полу, но чаем напоить могу. Сядем и устроим вечер вопросов и ответов. Идёт?

— До вечера я свободна. Мама с детьми гостят у брата. Давайте попробуем.