Рассуждая о будильнике и подобных ему устройствах, нам совершенно незачем приписывать им желания и убеждения. Ситуация меняется, когда мы видим, что какая‑то материальная система демонстрирует целесообразное «поведение» во внешней среде. Представим, к примеру, механические устройства на колесах, спроектированные так, что они избегают столкновения со стенами комнаты и друг с другом (я видел таких танцующих роботов на художественной инсталляции, приуроченной к Туссанской конференции 2006 г.[37]). Размышляя о них, хочется сказать, что они стремятся избежать столкновений, т. е. использовать определенную интенциональную идиому и принять по отношению к ним интенциональную установку.
Заметим, в случае с такими роботами и подобными им простыми устройствами, вроде термостатов, искушению говорить о них в интенциональных терминах легко противостоять. Однако ему почти невозможно противиться, когда принципиальное устройство аналогичных материальных систем неизвестно нам или когда это устройство очень сложно, как у компьютеров. Приписывая им интенциональные состояния, мы, стало быть, словно заполняем имеющиеся у нас пустоты в знании об их физической организации[38], обретая вместе с тем хорошие шансы на предсказание их поведения.
Именно это обстоятельство привлекает Деннета. Жизнь людей — сплошное прогнозирование, и для него хороши любые средства, лишь бы они были эффективными. Но уроки термостатов и танцующих роботов учат нас, что приписывание материальным системам интенциональных состояний нельзя абсолютизировать. И то, что сегодня рассматривается как интенци — ональная система, завтра может быть лишено примысленного внутреннего мира[39]. Одна установка может сменяться другой. Поняв устройство живых существ, мы сможем предсказывать их поведение на основе дизайнерской установки, а в предельном случае — и на основе физической установки.
Ключ к принципиальному устройству живых существ дает знание законов эволюции: формирование их целесообразного, «разумного» поведения осуществляется в процессе естественного отбора. Но отбор целесообразных поведенческих схем не происходит одномоментно, это длительный процесс, и важно уяснить его этапы. Деннет решает эту задачу в «Опасной идее Дарвина» и «Видах психики». Он выделяет четыре этапа эволюции поведения. На первом существа жестко генетически соотнесены со своим наличным окружением. Такие организмы Деннет называет «дарвинианскими созданиями?». На втором этапе возникают «скиннерианские создания», способные варьировать поведение в зависимости от положительных или отрицательных подкреплений своих конкретных действий. Для третьего этапа характерно появление «поппериан — ских созданий», умеющих «проигрывать» будущие действия в своей внутренней информационной среде еще до их реального совершения и позволяющих «гипотезам умирать вместо них». На этой стадии возникают высшие животные. Но она еще не предел. Информационная среда, в которой проходит проигрывание их гипотез, содержит помимо врожденных, генетически детерминированных схем в основном данные их индивидуального опыта. Между тем все мы прекрасно понимаем, что эту среду можно обогатить и коллективным опытом современников и предков, который называется культурой. Но внедрение в мозги индивидов культуры предполагает существование некоего медиума, способного транслировать этот коллективный опыт. Речь, разумеется, идет о языке. Именно «языковой инстинкт», присущий людям, позволяет им передавать или декодировать различные культурные технологии и достигать качественно нового уровня насыщения информационной среды их нейронных компьютеров. Поэтому люди заслуживают особого места в плане эволюции. Деннет называет их «грегорийскими созданиями» (по имени психолога Р. Грегори)[40].
Итак, если мы хотим объяснить человеческое сознание, мы должны, считает Деннет, принимать во внимание культуру. Но как работать с ней? Долгое время в европейской философии доминировала квазигегелевская традиция гипос — тазирования культуры, рассмотрения ее как некоей самостоятельной сущности, «мирового духа», возвышающегося над индивидами. Лишь во второй половине XX века эта те — оцентрическая в своих истоках идея, преломлявшаяся в самых разных концепциях, в том числе в марксизме, стала уходить со сцены. Возможно, решающий удар нанес по ней британский биолог Ричард Доукинс. Произошло это как бы ненароком. В 1976 г. он опубликовал книгу «Эгоистичный ген», разошедшуюся с того времени тиражом более миллиона экземпляров. Там Доукинс доказывал, что субъектом естественного отбора являются не индивиды или виды, как считали многие, а гены или комплексы генов. Т. е. в процессе естественного отбора отбираются такие гены, которые обладают способностью к порождению максимального числа копий. Понимание этого обстоятельства позволяет метафорически изобразить всю биологическую эволюцию как борьбу эгоистичных генов. Виды при таком подходе оказываются абстракциями, а индивиды — переносчиками генов, подчас жертвующими собой ради блага боссов.
Рассуждая на эти темы в общебиологическом плане и лишь к 11 главе добравшись до человека, Доукинс без колебаний признает, что людей нельзя объяснить исключительно с биологических позиций, поскольку они существуют не только в мире природы, но и в мире культуры. Эта порядком затасканная мысль обретает, однако, у него совершенно новое звучание, когда он отмечает, что допущение им автономности культуры вовсе не означает, что сама культура не может быть объяснена с помощью эволюционной теории. Ведь теория эволюции не обязана ограничиваться биологическими объектами.
Иными словами, помимо генов могут быть и другие репликаторы, сущности, порождающие собственные копии. И по мнению Доукинса, в культуре есть аналоги генов. Он называет их «мемами». Собственно, культура из них и состоит. В ме — мах нет ничего таинственного. Их примерами могут быть «мелодии, модные словечки и выражения, способы варки похлебки и сооружения арок»[41], в общем, любые «идеи», способные к реплицированию, пересаживанию от одного человека к другому. Мемы могут рассматриваться как хозяева (точнее, эгоистичные паразиты) наших мозгов, они борются за существование в условиях ограниченных ресурсов (возможности человеческих мозгов небеспредельны), имеют разную способность к выживанию и могут мутировать при копировании. Эволюция культур может быть, по Доукинсу, объяснена из этих посылок.
Все эти мысли лишь мимоходом высказаны в «Эгоистичном гене», и сам Доукинс утверждал, что все значение своей гипотезы он осознал по итогам ее детальной проработки Деннетом, после которой многие всерьез заговорили о создании новой науки — «меметики».
Но хотя Деннет действительно подхватил идею мемов и придал ей новый импульс, он осторожно относится к перспективе создания меметического учения о культуре как двойника дарвиновской теории эволюции. Истоки его сомнений не имеют для нас большого значения. Главное, что при всех этих колебаниях он уверен, что концепция мемов как элементов культуры может работать независимо от того, как далеко простирается их аналогия с генами. И наиболее эффективной областью ее приложения является теория сознания.
Чтобы понять, почему это так, обратим внимание на устройство мемов. Каждый мем есть что‑то вроде инструкции или программы. Именно «программная», «алгоритмическая» природа мемов позволяет им пересаживаться из одного мозга в другой. Изучение, имитация — вот основные способы освоения культуры, но выучить и сымитировать можно лишь то, что может быть представлено в виде определенной, т. е. отличной от других, последовательности шагов.
Ясно, что представление о культуре как программном пуле, некоем бульоне алгоритмических инструкций и технологий, инсталлирующихся подобно компьютерному софту в человеческие мозги, великолепно сочетается с деннетовским проектом науки о сознании. Если «обычные» животные по большей части довольствуются генетически вшитыми программами, дополняемыми индивидуальным опытом, то человеческий мозг каким‑то образом сочетает природный багаж поведенческих программ с тем, что подгружается в него извне. Разгадка человеческого сознания — в уяснении этих механизмов.
