- С ней у меня не было никаких отношений, если хочешь знать. Хочешь, конечно же, - улыбается, но прячет улыбку за бокалом. – Все вы, трибуты, на одно лицо. Все пытаетесь видеть в своем извращенном свете. И не спорь со мной – я старше, мудрее и далее по списку…

- И ты опять пьян.

- О, с каких пор ты стал таким брезгливым, Пит? Я слегка пьян, мы так давно знакомы, что должен различать одну стадию моего опьянения от другой стадии. Хотя эта капитолийская пигалица так и не научилась… - замирает, будто сказав какую-то глупость. – Хотя куда уж ей. Ее парики, наверное, перекрывали доступ кислорода к мозгу, поэтому она разучилась думать, - у Мелларка не очень хороший взгляд. – Ладно, я постараюсь не говорить о ней гадости. И не потому, что о мертвых только хорошее, а потому что у меня хорошее настроение и она жива. Если мы с тобой, говоря «жить» имеем в виду «переводить кислород».

Это война, мальчик. Ты помнишь ту, о которой мы говорим? Ты помнишь ее той, которую видел в первый раз? Помнишь, как твое мнение изменилось о ней, когда ты видел ее в последний раз? А теперь посчитай, сколько времени прошло с тех пор. Умножь это время сначала на тюрьму, в которой эта изнеженная пигалица провела с момента, когда Эвердин взорвала Арену Квартальной Бойни. Это была война, и Эффи Бряк не повезло быть лично знакомой с Сойкой-пересмешницей. Это была война, и когда война закончилась, она оказалась среди суровых повстанцев, не склонных видеть в ней нормального человека, нуждающегося в помощи.

- Плутарх вытащил ее из тюрьмы. И не отдал ее Койн. А потом отбил ее от посягательств Пэйлор, насколько мне известно. Должно быть, она в Капитолии. Понятия не имею, что с ней происходит сейчас.

Не заставляй меня даже думать об этом.

- Ты больше ничего не хочешь мне сказать? У нас тут вечер откровений, ты в курсе? – Пит робко улыбается; кажется, будто его губы застывают в усмешке.

- Ты недостаточно пьян даже для нормального человека, который на утро мог бы мои излияния забыть. А я недостаточно пьян, чтобы забыть о том, что ты – капитолийский переродок, и неизвестно, можешь ли ты что-то в принципе забыть. Быть может, все, что я сейчас тебе говорю, ты используешь против меня, - Хеймитч хлопает в ладоши собственному благоразумию. – Чего сидишь - тащи еще бутылку. Буду использовать тебя хотя бы как-то.

Со сна Мейсон хорошим настроением похвастаться не может. Тем более что легла она вечером, а разбудили ее где-то после полуночи. Эти раздражающие мужские разговоры о девушках, сексе, спорте или о чем могут разговаривать бывшие менторы с нынешними капитолийскими переродками? Короче, эти разговоры ни о чем, идущие особенно хорошо под алкоголь, жутко раздражают.

- Кто тут опять кого собирается использовать? – хмуро интересуется она и занимает место Мелларка. Его все равно нет. Куда делся – там пусть и остается. О, он ходил за выпивкой? Тогда выпивку может оставить тут.

- Используешь вас, как же, - Хеймитч мрачнеет, когда Джоан протягивает свой бокал к открытию новой бутылки. - Вы – психически нестабильные люди, можете напасть на одинокого старика с топором. Да меня в таком состоянии голыми руками убить можно, - с подозрением смотрит на руки Пита. Интересно, а такие мышцы мальчишке что, в Капитолии нарастили. И когда только успели, гады? – И Вам собираться пора. Вы же завтра уезжаете, я надеюсь?

Они соглашаются. Пит - коротким кивком. Мейсон – закатив глаза и отпустив какую-то шуточку про гостеприимство нынешних жителей. Почему-то сейчас Джоанна начинает напоминать Хеймитчу Китнисс. Наверное, вот что стало бы с Огненной Девушкой, не случись революции. Момент, когда твое имя звучит на Жатве, меняет всю твою жизнь, и не важно, умираешь ли ты на Арене, или возвращаешься на Арену. Конечно, в Китнисс никогда не было этой хладнокровной изворотливости, жестокости и способности получать удовольствие от убийства людей, но вряд ли она осталась бы самой собой, пройдя через немыслимое количество постелей капитолийских богачей. Вряд ли бы она смогла, купаясь в грязи, возвращаться домой, как ни в чем не бывало, и обнимать малышку Прим. А потом стало бы некого обнимать. А потом стало бы незачем жить.

Как странно, продолжает думать Хеймитч. За последние несколько дней он думает над тем, как сложилась бы судьба Китнисс Эвердин. Вышла бы она замуж за Пита Мелларка. Вернулась бы с Квартальной Бойни дважды победительницей, но в гордом одиночестве. Сценариев так много, но все они заканчиваются печально. Будто ее судьба была заранее предрешена уже тогда, когда ее имя назвала в первый раз еще яркая и неунывающая Эффи Бряк. О, черт. Сегодня он способен думать только о женщинах. О мертвых женщинах в лице Эвердин. И о мнимо живых женщинах в лице Бряк. Нет никакого покоя! А все из-за этих двух непрошеных посетителей, выскочивших как черти из коробки. Своим появлением они разбередили старые, почти сросшиеся раны. Заставили вернуться к мыслям, вроде бы надежно похороненным в голове под алкогольными парами.

Хеймитч ходит по темным коридорам своего дома, стараясь не разбудить спящих гостей, и думает о том, что всем им, выжившим после Голодных Игр, революции, пыток или тюрем, правильнее было свести счеты с жизнью. Потому что все они превратились в чудовищ разной степени чудовищности. Все они умерли, но никто не сказал им, что они мертвы, и поэтому они бродят, как неприкаянные, распространяя сладкий запах гниющих тел. А некоторые из них еще и пытаются замаскировать этот запах разложения под дорогими туалетными водами.

Но все бесполезно. Ничто не может замаскировать их ущербность перед самими собой.

- Не так ли, Эффи? – спрашивает Эбернети у стены и, зло усмехнувшись, допивает то немногое, что оставалось у него в бокале. – Надеюсь, ты все же прокляла нас с Плутархом, когда мы вытащили тебя из тюрьмы. Надеюсь, ты все же поумнела настолько, чтобы понять – мы не вытащили тебя из ада.

Мы вытащили тебя вместе с адом.

Так что, добро пожаловать, в наш мир, солнышко.

========== ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Эффи Бряк недурно устроилась в жизни ==========

Прежде блистательный Капитолий встречает бывших своих любимцев тяжелыми тучами, нависшими над городом и цепляющими темными брюхами редкие уцелевшие шпили некогда прекрасных башен. Обычная для Двенадцатого Дистрикта даже в самый расцвет серость здесь кажется режущей глаз. Победители, мало что видевшие в городе после своего освобождения из больницы, сейчас бродят по улицам с нескрываемым ужасом. Питу никогда не хотелось изображать Капитолий, но сейчас руки его так и чешутся купить кисти и краски, чтобы запечатлеть всю глубину упадка столицы.

- Зато они перестали одеваться как попугаи, - раздраженно заявляет Джоанна, но ей, видно, тоже неприятна произошедшая перемена. Не то, чтобы она действительно верила в улыбки разукрашенных до уродства людей, но сейчас их понурые, осунувшиеся лица вызывают горечь, смешанную со стыдом.

Пит не встревает. Ничего не говорит, и даже старается не смотреть по сторонам. Он мало времени провел на улицах города в свою бытность солдатом Койн, но мелькающие яркими вспышками воспоминания об улицах, на которых на его глазах погибали люди, заставляют ежиться и переходить едва ли не на бег. Хорошо, что гостиниц в Капитолии более чем достаточно. Хотя они не все могут похвастаться восстановленной канализационной системой, подачей горячей и холодной воды, а так же переполнены беженцами. Можно сказать, что победители не прихотливы. Им даже хватает одной комнаты на двоих; не сговариваясь, оба победителя отбрасывают какие-либо стеснения друг перед другом, хотя Джоанна, острая на язык, все же замечает, как сильно сближают людей бесчеловечные пытки.

К Эффи Бряк Пит идет в одиночестве. Джоанна, не только наслышанная об этой капитолийской штучке, но даже знакомая с ней лично, особого восторга к ней не испытывает.

- Понятия не имею, зачем ты ее разыскиваешь? Подумай только, что могла сделать тюрьма с разумом этой легкомысленной женщины. Она нам больше не помощник. Она даже самой себе, наверное, не помощник, - фыркает она и заваливается на одну из кроватей (ту, что ближе к окну, шире и вообще, лучше) с книжкой, которую даже не открывает.