В одном из работающих магазинов Пит покупает блокнот с нелинованными листами и простой карандаш, и отказывается от поездок на общественном транспорте. Дорогу приходится каждый раз спрашивать, но его целью не является быстрота перемещения. Он хочет дышать воздухом, в котором все еще витает революция, в котором можно даже различить запах белоснежно-белых роз. Он смутно помнит, что у него было множество причин ненавидеть этот город, гротескный, излишне яркий, кричащий в своем безобразном буйстве красок. Но он никогда ненавидел его. Никогда не смог возненавидеть людей, живущих здесь, людей, ради развлечения которых каждый год умирали дети. Это не воспоминания. Это ощущения, которые сильнее памяти. Это единственная правда, которую не нужно где-то искать, потому что она уже на поверхности.

Он делает наброски не тех зданий, что сохранились. Он запечатлевает на листах разрушенные мосты и дороги, ведущие в никуда. Людей, прежде никогда не знавших физических нагрузок, людей, которые сейчас в поте лица со сведенными судорогами челюстями восстанавливают свой город, пусть и не по собственному желанию, пусть по указу свыше, но собирают все свои уничтоженные разгульным образом жизни силы. Пит не чувствует к ним ненависти. Не думает, что они заслужили все это. Он помнит собственный разрушенный Дистрикт и мечтает о том, как однажды сумеет нарисовать бескрайнее цветущее поле Луговины, зная, что эти цветы взрастают из тел его семьи.

Если не брать в расчет постоянные остановки по пути, Пит быстро находит квартиру Эффи Бряк, хотя та расположена далеко не в центре, а в той части города, что пострадала меньше всего. Интересно, как удалось капитолийской пташке получить вид на новое жилье? Она, лично знакомая с мятежницей Китнисс Эвердин, но не сыгравшая никакой роли в революции, да еще и остающаяся уроженкой Капитолия, оказалась между двух огней. Должно быть, не обошлось без протекции Плутарха. Знать бы еще, почему он пожелал принять свое участие в судьбе этой женщины. Знать бы еще, что на самом деле произошло с ней в тюрьме и почему она все еще жива.

Жива и верна своим привычкам.

Сказать, что Пит удивляется, обнаружив своего бывшего сопроводителя при полном параде, в золотом парике и платье кислотно-розового цвета, значит, не сказать ничего. Впрочем, он рад онеметь от изумления; любая человеческая эмоция убеждает его, что он все еще человек. Отсутствие приступов неконтролируемой ярости убеждает его в том, что он все еще не переродок, созданный Капитолием.

- Эффи, - говорит он, неуклюже заходя в крохотную квартиру, обставленную с несвойственной капитолийцам простотой.

- Пит, - восклицает Эффи как можно с большим воодушевлением. Выражение ее лица при этом остается безучастным. – Рада, что ты пришел, - она не выражает ни удивления, ни недовольства, не интересуется, почему Пит вообще сюда пришел, в конце концов, они никогда не были друзьями. Она принимает его визит как нечто собою разумеющееся и предлагает выпить.

Эффи Бряк никогда прежде не предложила бы выпить несовершеннолетнему парню. Пусть даже он официально считается победителем 74 Голодных Игр. Пусть даже он неофициально считается капитолийским переродком и может рассказать обо всех спектрах боли, которые в принципе может испытывать человек под пытками любого вида.

- Да, пожалуй.

Наверное, он ожидает увидеть в шкафу из-под одежды батарею пустых бутылок. Наверное, он ждет, что холеные руки Эффи, теперь покрытые тонкой сетью морщинок, кое-где перекрываемых такими же тонкими шрамами, начнут трястись и разливать спиртное на маленький зеркальный столик. Но Эффи достает единственную открытую бутылку из бара, ставит перед Питом два бокала и разливает алкоголь твердой рукой. Совсем чуть-чуть, как истинным ценителям прекрасного.

- Это подарок Плутарха, - почему-то поясняет как и прежде яркая женщина, в глазах которой уже больше нет искр, - на победу. Какой-то коллекционный коньяк. Я не пью алкоголь, но за встречу ведь можно, Пит?

Незваный гость скованно кивает. Никто из них не произносит тоста, делают по глотку, молча, и тишина давящая, невыносимая. С улицы не доносится никаких посторонних звуков; когда Пит ставит пустой бокал на столик, от звона вздрагивают даже стены. Стены – но не Эффи Бряк. Эффи Бряк, сидящая напротив с идеально ровной спиной, в своем несуразном ярком платье, открывающем стройные ноги, идеально накрашенная даже без помощи группы стилистов, в золотом парике, такая привычная Эффи Бряк, при взгляде на которую хочется умереть.

- Ты уже устроился в Капитолии, Пит? – спрашивает она совершенно спокойным голосом, будто ведет светскую беседу.

- Я как раз хотел тебя попросить, - выдавливает он с трудом. – Попросить о помощи. Если ты, конечно, свободна.

Он представляет ее сидящей в этой же позе на диване до своего прихода. Идеально накрашена. Идеально уложена. В ярком платье, одном из тех платьев, к которым она привыкла и без которых уже не может. Вокруг нее невыносимая, давящая тишина. В ней – какая-то сломанная пустота, она ко всему безучастна, и все равнодушно к ней, будто она лишь посторонняя гостья, которая не может вернуться назад, в привычную жизнь, потому что привычная жизнь сгорела, и которая не может двигаться вперед, потому что ей просто незачем двигаться. Она может лишь так красиво сидеть на диване; красивая кукла, внутри которой ничего больше нет.

- О помощи, - повторяет Эффи безвольно, будто пытается вспомнить, что это за слово и в каком значении его употребляют. – Конечно, я могу помочь, - заявляет спокойно. Выражение ее лица не меняется. Разве что ресницы чуть дрожат. – Чем?

- Мне и моей подруге, - Пит почти не мнется, называет Джоанну своего подругой, но мысленно представляя, как «подруга» высмеет его, если вдруг узнает о своем новом статусе, - нужна квартира. Можно не в центре. Пусть будет маленькой и светлой. Я вообще не знаю, как можно обустроиться в Капитолии.

Он улыбается, неуклюже ерошит волосы. Он хочет понравиться этой женщине. Он хочет, чтобы она вспомнила о том, что он что-то значил для нее когда-то давно. Чтобы она вспомнила, как разрывалось ее сердце, когда она в последний раз отправляла его и Китнисс на Арену Квартальной Бойни. Тогда ее сердце билось, тогда она была яркой, несуразной, невыносимой, но живой.

Эффи поднимает руки, будто желая схватиться за Пита, но замирает, с недоумением рассматривая свой идеальный маникюр.

– Ты решил остаться в Капитолии, да? – в голосе ее проскальзывает какое-то недоумение. – Этот город знал лучшие времена, не так ли?

Руки у нее пусть и не дрожат, но они должны быть ледяными. Она вся будто ледяная – такая, какой никогда не была. Раньше, на Жатвах, на которых не звучало имя Пита Мелларка, она казалась смешной, слишком, на показ, раздражающе оптимистичной.

- Я хочу опять начать рисовать, - внезапно говорит Пит, не ответив на ее вопрос; весь разговор этот буквально выводит его из себя. Разговоры о погоде, о памятных местах столицы – разве для этого он сюда пришел? Разве он пришел сюда, чтобы попросить о помощи ее?

Эффи наклоняет голову. В прежние времена, когда она была живой, золотой парик обязательно сполз бы. Или случилась бы какая-нибудь другая неприятная оплошность, которая делала бы ее обычным человеком, пусть и склонным гнаться за недостижимым идеалом. Сейчас не происходит ничего.

- Я постараюсь, чтобы одна комната была очень светлой. В городе сейчас сложно найти квартиру на верхнем этаже, но так как многие хозяева бежали или мертвы, - губа ее чуть подрагивает, - не думаю, что это будет совсем невозможно.

- Да, Эффи, спасибо, - безнадежно благодарит ее Пит и собирается уходить.

- Надеюсь, ты больше не будешь рисовать Арену, - внезапно говорит Эффи.

Конечно, нет. Сейчас совсем свежие раны нанесены революцией.

- Разве тебе не нравилось? – предпринимает еще одну попытку воззвать к Эффи Пит.

- Слишком правдоподобно. Лучше будут распродаваться тигровые лилии, - чеканит Бряк. – Хотя, конечно, ты не собираешься их продавать, так?