- Может, тебе воды налить, а, Джо? – как бы между прочим интересуется Пит и тянется к крану с водой. Мейсон бледнеет, но начинается злиться еще больше.

- Ты, мелкий засранец, да я тебя…

- Идеальная пара, - комментирует бывший ментор Двенадцатого Дистрикта. – А я когда-то боялся, что вы с Китнисс друг друга поубиваете! – когда оба спорщика поворачиваются к нему с одинаково горящими недобрым пламенем глазами, он резко замолкает. – Оба вы, я имею в виду. О твоем здоровье я переживал после признания на весь Панем о чистой подростковой любви, - тыкает пальцем на Пита. – А о твоем здоровье, - начинает растягивать слова, задумавшись, но потом, будто вспомнив что-то, светлеет лицом, - я вообще никогда не переживал. Ты ж не из моего Дистрикта, Джоан, - и, абсолютно успокоенный ходом своих мыслей, разводит руками в сторону. – Но с Китнисс ты тоже не ладила, признай.

- Я спасала ее шкуру! – взрывается Джоанна, переходя на брань.

- Побойся Бога, Джо. Ее шкуру все спасали. Все, кому не лень.

Хеймитчу приходится резко замолчать, когда сидящий до этого Пит вдруг срывается с места и скрывается в темной прихожей.

- Вот видишь, - громко шипит на ухо Джоанна. – Ее имя для него все равно, что красная тряпка для быка. Он – капитолийский переродок, - и садится рядом, полностью довольная собой.

- Когда этот переродок придет за нами с топором, ты должна умереть первой. Потому что ты виновата, - лаконично заявляет Эбернети и забивается в свой темный угол, пытаясь слиться с темнотой.

…

На самом деле, Пит Мелларк не любит топоры. Он может мечтать о том, что однажды использует против этих двоих кухонный нож, и в доме хоть на пару секунд воцарится благодатная тишина, но что начнется потом! Капитолий взорвется. Доктора Аврелия повесят на главной площади, как человека, введшего в заблуждение всех жителей страны. Его, Пита Мелларка, участь тоже легко предсказуема. Одиночная палата в больнице, сильно напоминающая собою камеру. Пытать его, конечно, не будут, но подсадят на морфлинг или что похуже, доведут до состояния зрелого овоща и медленно сгноят под прикрытием пожизненного лечения. Такой жизни не хотелось бы. К тому же, все эти разговоры ни о чем, подколки, несильные удары в самые болезненные места, все это как-то странно напоминает о семье. О странной семье, в которой нет нормальных людей, есть только паршивые овцы. Но о семье.

Пит приходит на Луговину. Начало весны, снег еще не до конца сошел, и Луговина кажется совершенно заброшенной. Хотя, нет. Сюда до сих пор привозят найденные в развалинах тела жителей Дистрикта. Летом здесь, на братской могиле, еще не взойдут цветы. На земле, покрытой пеплом, цветы всходят не сразу. Но через пару лет Луговина станет прежней. Ничто не будет напоминать о том, что все это всего лишь братская могила, на которой нет крестов, и в которой лежат все, бок о бок, безымянными и неопознанными.

Пит надеется приехать сюда летом.

Несносная Джоанна Мейсон присаживается рядом прямо на землю. И молчит. Нет никакого напряжения между ними. Только усталость. Только бесконечная, темно-серая усталость. Питу нравится чувствовать тепло ее тела, нравится видеть ее расслабленное лицо. В ярости она, конечно, прекрасна, но такой, обычной, она нравится ему больше.

- Что, Мелларк, влюбляешься понемногу?

В природе не существует обычной Джоанны Мейсон.

- Как в тебя не влюбиться, - Пит качает головой. – Хотя как возлюбленный я так себе. Примешь любовь капитолийского переродка.? – и игриво подмигивает. Игра, опять игра. Пусть дружеская и в шутку, но в его жизни так много Игр.

- В случае измены я бросаюсь на своих парней с топором, - Джоанна знает правила подобных игр даже лучше него самого, и, отшутившись, спрашивает о главном: - Почему мы возвращаемся в Капитолий?

Пит игнорирует ее обобщение. «Мы». Что ж, ей нужен друг. Ему нужна, наверное, такая язвительная, подкалывающая, злая и яростная компаньонка. Постоянный тонус быть в сознании. Не уходить в себя. Чувствовать жизнь, хотя по теплу рядом находящегося тела. Пусть. Хуже не станет, не должно.

- Мне нужно убедить их всех, что я не собираюсь водворять в Капитолии флаг Сноу.

- О, - долгая пауза. – Они думают, что ты из другого лагеря? – корчит забавную рожицу. – Такие смешные. Я так и представляю тебя в костюме, с белой розой в петлице, с полными губами (тебе, кстати, не пойдет, но придется пожертвовать твоей невинной мордашкой во имя Великого Дела Второй Революции) на фоне траурной фотографии Сноу. Черт, а ты хорош, Пит Мелларк. Так и быть, проголосую за тебя, - толкает в плечо. – А если ты наденешь инверсированный костюм сойки-пересмешницы…

Ее больной фантазии, похоже, нет предела.

- Куда тебя несет? – отмахивается Пит, стараясь не думать о том, как бы он выглядел в инвертированном костюме сойки-пересмешницы. Не думать, кому сказано!

- В Капитолий. В чертов Капитолий. Мне все равно заняться нечем, как ты видишь. Буду раздражать тебя своим присутствием. Заболтаю тебя до очередного приступа, и, так и быть, полезу с тобой на баррикады.

- Я собираюсь начать рисовать, - Пит качает головой. – Со мной не будет никакого капитолийского веселья. Серые, скучные будни.

- Со мной не будет никаких серых и скучных будней, Пит, - заявляет Джоанна самодовольно. – Если ты не полезешь на баррикады после активирования своего охмора, ты полезешь на них, чтобы спастись от меня. А от меня не так-то просто спастись, если что.

- О, я наслышан. В нашей квартире не будет ни одного топора.

- Мне придется научиться стрелять из лука.

…

Хеймитч наблюдает за их перепалками с настороженностью отца. Если вдруг они решат убить друг друга, то только не здесь. За порогом этого дома пусть делают все, что хотят. Но здесь – нет. Здесь - обитель алкоголика со стажем, здесь быть не должно никаких маньяков-убийц. Пита, он, впрочем, пытается предупредить, по старой памяти.

- Ты рискуешь опять начать играть с огнем.

Мелларк отмахивается.

- Мы только шутим. Мы даже не друзья.

- Но тебе вообще везло влипать в странные отношения любви, ненависти и прочего, - Хеймитч тяжело вздыхает и думает о том, какая блаженная тишина настанет, едва только эти двое покинут его темную берлогу. Никто не будет приставать с разговорами, не придется ни с кем делиться остатками спиртного, запасы которого, кстати сказать, вот-вот подойдут к логичному концу, а ведь в стране сейчас тяжелое положение. Хотя, конечно, эти двое не так много пьют. Зато много ругаются, веселят старика своими детскими разборками. Дети, прошедшие дважды через Арену Голодных Игр, пережившие пытки в Капитолии и не погибшие в мясорубке революции. Какие же они дети! И все же, посмотреть на них, так дети. Шутят. Зло шутят. Смеются. С надрывом, но смеются. Могла ли Китнисс Эвердин шутить и смеяться после всего? Нет, не могла. Ей больше не для кого было пытаться казаться прежней. Поэтому ее сейчас нет. Поэтому эти двое считаются сумасшедшими, но шутят и смеются, и докучают ему, алкоголику со стажем.

Наверное, он будет по ним скучать.

- Не было у меня никаких отношений, - фыркает Пит в ответ на древнюю, уже покрывшуюся слоем пыли, фразу своего бывшего ментора. Можно ли считать положительным знаком то, что он ничего не пытается свалить на первоначальную версию себя, Эбернети не знает. И старается не думать об этом дольше двух секунд. – Это была игра. То, что Эффи называла «зрелищем». Кстати, как она? Я знаю, что ее нашли живой.

Поскорее бы эти несносные дети убрались бы в свой Капитолий! Убрались и забрали бы с собой жестокие вопросы, заданные таким небрежным тоном. Никакого спиртного с ними не хватит. Или с ним – с лишенным человеческих эмоций капитолийским переродком в лице Пита Мелларка? Ну же, Пит, если это ты, просто посмотри на меня. И не задавай вопросов. Ну же, Пит, ведь раньше ты всегда так остро чувствовал запрещенную территорию.

Пит видит, как быстро мрачнеет его ментор.

- Здесь подойдет твоя же фраза о влипании в странные отношения любви, ненависти и прочего? – спрашивает тихо. Хеймитч отмахивается от неуместного юмора, но, кажется, в депрессию уже не собирается впадать. И не собирается молчать – а ведь он так долго молчал.